20 марта 1966 года

Здравствуй, Фирочка!

Я потрясена, раздавлена, невероятно угнетена кончиной Анны Андреевны¹. Впервые в жизни узнаю о смерти близкого человека в Пурим. Такой веселый день, и такая черная новость. У меня были гости, когда позвонила Нина Антоновна². Услышав о смерти А.А., я выронила трубку, упала на кресло и зарыдала. Меня пытались успокоить, спрашивали, что случилось, но я не могла сказать ни слова — только выла в голос. Таня Пельтцер решила, что началась война, и включила радио. «Хуже, чем война! — сказала я, когда успокоилась. — Умерла Ахматова!»

Умерла Ахматова! Повторяю эти слова постоянно и не могу принять их сердцем. Умом принимаю, а сердцем — нет. Не могу думать о ней, как о мертвой. Объясняю себе — да, это так, поэты не умирают, потому что живут в своих стихах, но не в этом дело. Дело, Фирочка, в том, что я просто поверить в это не могу. «Не верю!» — как кричал Станиславский. Видела ее, ненаглядную мою, в гробу в морге Института Склифосовского, а все равно не могу поверить. Неужели? Как же так? Я навещала ее в больнице³ и радовалась, когда ее отправили в санаторий. Она очень долго пролежала в больнице, жаль ее было невероятно. А санаторий — это загород, прогулки на свежем воздухе. Ну и если отправляют в санаторий, то, значит, дело пошло на лад. А дело вон чем закончилось.

На похороны я поехать не смогла, побоялась, что сама там умру. Когда вокруг толпы и все рыдают... Ты меня понимаешь. Должна сказать, что выбор места для захоронения неприятно меня поразил. Великую Ахматову похоронили не на Новодевичьем кладбище и не на Литераторских Мостках⁴, а в Комарово. Это не то место, которого она заслуживает. Разумеется, и туда не зарастет народная тропа, но все же, что ни говори, а выбор места это последняя почесть покойнику, показатель того, как живые к нему относятся. В Москве ее не захотел хоронить московский Союз писателей⁵, который проявил в этом вопросе ужасный, недостойный, прямо-таки непристойный формализм. Раз жила в Ленинграде, то хороните там! А в Ленинграде не нашли лучшего места, чем поселковое кладбище. Такое впечатление, будто с ней продолжают сводить счеты. С мертвой! Ужас! Позор!

В нашу последнюю встречу А.А. вдруг прочла мне «На шее мелких четок ряд...». Я млела, когда она читала при мне свои стихи. Вот так и Пушкин кому-то читал при жизни... Пушкина нет и Ахматовой тоже нет.

Надеюсь, что в Москве ей вскоре поставят памятник. Где-нибудь на бульварах. Будь моя воля, я бы поставила его на Страстном, ближе к Пушкинской площади, чтобы два столпа русской поэзии, ее мужская и женская ипостаси, находились бы рядом⁶. Это было бы символично. Да, Фирочка, я считаю Ахматову равной Пушкину. Видела бы ты, как она сердилась, когда слышала это от меня. Изменялась в лице и восклицала: «Не смейте кощунствовать! Я вам запрещаю! Пушкин один, и с ним никто не сравнится!» Мне приходилось просить прощения, но просила я его неискренне. В русской поэзии до А.А. не было женской нотки. Прочие не в счет — они всего лишь рифмовали строчки, а вот Ахматова думала и говорила поэзией. Ты знаешь, милая, как высоко я ценю красивую грамотную речь. Каждый человек высоко ценит то, чего у него не было и чего пришлось добиваться большими трудами. Так, например, отец мой трясся над каждым рублем. Не то чтобы он был скупердяем, просто он всегда думал, прежде чем расстаться с деньгами. Не то, что я. Так вот, ты должна помнить, какой «красноречивой» я была в детстве. Проведя некоторое время на сцене, я поняла (точнее — мне намекнули), что мне надо серьезно учиться орфоэпии, и на мое счастье, я скоро встретила Павлу Леонтьевну, научившую меня и этому тоже. Но трудно было, ох как трудно. Я чуть не умерла, и это не шутка. Помню, как в Крыму я по примеру Демосфена⁷ попробовала декламировать на берегу моря и чуть не подавилась. Демосфен, должно быть, сам сочинил про себя эту красивую сказочку. Шум моря перекричать невозможно, так же как невозможно декламировать с камнями во рту. Я высоко ценю красивую грамотную речь и скажу тебе, что речь А.А. была безукоризненной, эталонной, идеальной! Она владела словом, как никто другой. Мне все равно было, о чем она говорит, лишь бы слушать, впитывать, упиваться, наслаждаться... Боже мой! А.А. больше нет! Я знаю, Фирочка, что ты сейчас плачешь, когда читаешь мое письмо. Я тоже плачу. Казалось, что выплакала все слезы, но нет — берутся новые. У меня тройная потеря, Фирочка, — я потеряла друга, наставницу и поэта. Осталось только то, что Ахматова успела написать, а сколько всего ненаписанного она унесла с собой. Как-то раз мы говорили с ней о Льве Толстом. Ей понравилось, как я рассуждаю, и она захотела меня наградить. «Чем мне вас наградить?» — спросила она. Я увидела у нее под рукой черновые наброски и попросила их на память. Теперь хочу вставить их в рамку и повесить на сцену рядом с ее фотографией. Пускай у меня будет свой, домашний музей Ахматовой. Когда еще откроют настоящий? Да и откроют ли? Вон, даже места на хорошем кладбище пожалели... Бедная женщина! Десять человек не вынесут того, что вынесла она! В одиночку! Никому никогда не жаловалась! Дураки говорили: «Ахматова гордая», а на самом деле она была деликатной, стеснительной, не хотела никого обременять.

В голове моей звучит: «Хорони, хорони меня, ветер!» По Лидкиному⁸ настоянию А.А. не включила это стихотворение в свой последний сборник, а зря. Если она что и делала неправильно в своей святой жизни, так это то, что слушалась плохих советчиков. Я вот стараюсь чужих советов совсем не слушать. Ниночка иногда обижается: «Когда я тебе это говорила, ты со мной спорила, а после поступила так, как я советовала». Я на это отвечаю: «Милая, я должна переспать с твоим советом, чтобы он стал моим мнением». Ниночка убивается пуще моего. Ахматова была и ее кумиром тоже. Знаешь, Фирочка, я не встречала еще интеллигентного человека, который бы не любил стихи Ахматовой. В каждой душе эта великая женщина затрагивала какие-то сокровенные струны.

Ахматовой больше нет! Хочется уйти за ней следом из этого гадкого мира, который был так несправедлив к ней! У меня теперь нет календаря. На моем календаре всегда один день — Девятое Ава⁹.

Целую тебя, милая моя. Целую и плачу.

Твоя скорбящая Фаня.

Примечания

1. Анна Ахматова скончалась 5 марта 1966 года.

2. Ольшевская Нина Антоновна (1908—1991) — советская театральная актриса, ученица Станиславского, близкая подруга Анны Ахматовой.

3. В подмосковный санаторий «Домодедово» Анна Ахматова приехала после трехмесячного пребывания в Боткинской больнице.

4. «Литераторские Мостки» — участок на Волковском кладбище Санкт-Петербурга, где похоронены многие русские и советские писатели, а также другие знаменитости.

5. Точнее — Московское отделение Союза писателей СССР.

6. Ныне на этом месте стоит памятник поэту Александру Твардовскому.

7. Демосфен (384 до н. э. — 322 до н. э.) — знаменитый оратор Древней Греции. В молодости был косноязычен и имел от рождения слабый голос. Желая избавиться от этих недостатков, Демосфен произносил речи с камнями во рту на берегу моря, чтобы перекрикивать шум волн.

8. Речь идет о Лидии Корнеевне Чуковской (1907—1996), дружившей с Анной Ахматовой и опубликовавшей «Записки об Анне Ахматовой». В 1964 году Чуковская помогала Анне Ахматовой составлять ее последний прижизненный сборник стихотворений «Бег времени». Сама Чуковская описывала ситуацию со стихотворением «Хорони, хорони меня, ветер!» иначе: «Стихотворению "Хорони, хорони меня, ветер!" не повезло. Оно печаталось несколько раз, но теперь Анна Андреевна произнесла: "Плохие стихи". И вычеркнула». (Лидия Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой». 1963—1966».)

Фаина Раневская и Лидия Чуковская испытывали друг к другу взаимную неприязнь. О Раневской Чуковская писала так: «Вечером, поздно, зашла к NN (Ахматовой) занести и вложить последние перепечатанные страницы. У нее застала Раневскую, которая лежала на постели NN после большого пьянства. NN, по-видимому, тоже выпила много... Раневская, в пьяном виде, говорят, кричала во дворе писательским стервам: "Вы гордиться должны, что живете в доме, на котором будет набита доска". Не следовало этого кричать в пьяном виде. Раневская без умолку говорит о своем обожании NN, целует ей руки — и это мне тоже не нравится. Раневская сама по себе не только меня не раздражает, но наоборот: ум и талант ее покорительны. Но рядом с NN она меня нервирует. И мне стыдно, что NN ценит ее главным образом за бурность ее обожания, за то, что она весь свой день строит в зависимости от NN, ведет себя рабски. И мне грустно видеть на ногах NN три пары туфель Раневской, на плечах — платок, на голове — шляпу... Сидишь у нее и знаешь, что Раневская ждет в соседней комнате. От этого мне тяжело приходить туда...» (Лидия Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой». 1938—1941».)

9. Девятое Ава — национальный день траура у евреев, самый черный день еврейского календаря, день, когда были разрушены Первый и Второй Иерусалимские храмы. Приходится на июль — август. Отмечается строжайшим постом (полное воздержание от еды и питья) и рядом прочих запретов.