Анатолий Эфрос

Л.Ф. Лосев. О Раневской. М., 1988.

Статья, которая следует ниже, была написана при жизни Фаины Георгиевны. Фаина Георгиевна позвонила мне и пробасила; «За что вы меня оклеветали! Неужели у меня дурной характер? Это клевета?» Зная ее, можно было понять, что она шутит.. Хотя она сердилась как будто не на шутку, Я стал уверять, что безмерно люблю ее. Она как бы нехотя утихомирилась. Мы редко виделись, но часто перезванивались. Свои резкие шутки она любила повторять.. Ее афоризмы стоили того, чтобы их повторяли и другие. Но, конечно, главное заключалось не в ее шутках, которыми она славилась, а в ее таланте. Она была не просто талантливой актрисой, но талантливым человеком.. Она была всесторонне талантлива. Каждый находил в ее даре что-то дорогое для себя. И поэтому Раневскую любили все. В своей прежней статье я решил не изменять настоящее время на прошедшее — пусть хоть на минуту покажется, что Раневская еще жива.

Раневская — это замечательно!

Правда ли, что у Раневской нелегкий характер? Я работал с ней только над одной ролью, вероятно, этого мало для выводов, но все же помню, что характер действительно нелегкий. Она резка, за словом в карман не лезет, говорит то, что думает, сразу и в очень нелицеприятных выражениях. Голосу нее басовитый, говорит она, растягивая слова, и вот этим неторопливым баском вдруг как скажет что-нибудь про тебя или кого-то другого найдешься, что ответить.

Ей очень многое не нравится из того, что делается в театре, что она видит вокруг. Ее раздражает неумелый партнер, и она не притворяется, будто он ей нравится.

В пьесе, которую мы ставили, молодой актер играл кельнера. Он не нравился Фаине Георгиевне непониманием простых задач, не нравился даже обликом. И она этого не скрывала. Я в своей режиссерской практике привык ласково подходить к каждому вне зависимости от того, верно артист делает то, что я требую, или неверно. И хотя, по существу, думал так же, как она, однако я не мог себе позволить быть не дипломатичным, а она могла. Разумеется, и этот молодой человек и другие в подобных случаях не были переполнены чувством признательности. Впрочем, и они чувствовали, что ее максимализм вполне оправдан. Она, конечно, репетировала лучше других, несравнимо лучше. Ее творческий организм куда богаче других. Потому другие актеры, которым довелось быть ее партнерами, скорее, робели.

В ее натуре есть какая-то мощность, с которой надо считаться. Однако это не та властная мощность, какая была, допустим, у Пашенной. То была хозяйка театра, актриса, огромное количество лет в нем проработавшая, где все, если так можно выразиться, по праву принадлежало ей.

Раневская поменяла множество коллективов. Ее судьба сложилась не столь цельно, она всегда представляла собой отдельность. Она как бы не вписывалась в рамки ни одного театра. Она всегда оставалась немножко сама по себе. И потому ее мощность — какая-то хрупкая, незащищенная. Ее одинаково легко можно и бояться и обидеть. Она, по-моему, столь же резка, сколь беззащитна.

Между прочим, в том спектакле, над которым мы работали, Раневская играла почти такого же человека, как она сама. Она играла мать, бабушку, женщину, окруженную людьми, но притом очень одинокую.

Я приходил на репетицию, как, вероятно, не очень опытный дрессировщик приходит к львице. (Ведь режиссер и есть дрессировщик со всеми своими слонами, оленями, львами и куропатками. Только гораздо сложнее.) Она меня почему-то терпела, но каждый раз это терпение снова проходило серьезное испытание. Она была то предельно доверчива, то вовсе не доверчива — злые шутки в мой адрес, казалось, были на кончике ее языка, но пока что она басила нечто сверхделикатное. Так вот, на этой тоненькой проволочке мы и балансировали.

Я люблю, например, чтобы актеры играли близко к авансцене, а она боится играть близко от первого ряда. Мне же кажется, что дальше от зрителя все хуже видно, все менее понятно. Между нами шла борьба. Признаюсь, я хитрил и обманывал ее так и этак, она временами забывала о страхе, но вдруг понимала и громко обижалась на мои хитрости.

Но притом какая дисциплинированность! Какая точность прихода на репетиции! Какая подготовленность! Что за аккуратная тетрадь с ролью! Какое актерски-детское простодушие! И какая во всем внятность!

Я теперь часто задумываюсь вот о чем: мое поколение актеров и режиссеров боролось за так называемое повременное» искусство, которое не терпит слишком большой разжеванности: это искусство должно быть стремительным, динамичным, беглым. В современном театре даже Шекспира умудряются переработать в двухчасовой спектакль с одним антрактом. Это искусство, которое верно боролось с «литературным рассиживанием» на сцене, с излишней речевой «полновесностью», когда актер не живет ролью, а лишь говорит. Это искусство слишком часто теряет внятность. Посмотришь такое и вдруг видишь десять одинаковых невнятно говорящих актеров, что-то будто бы современно чувствующих, но лишенных всякой смысловой разработанности текста, без активного желания донести до публики смысл каждой реплики. И тогда начинаешь особенно ценить, вдвойне ценить таких, как Раневская.

Какая ясность в том, что надо сказать, и притом какая способность к чувству! Какая любовь к профессии и какая воля к работе!