Майя Туровская

М. Туровская. Фаина Раневская // Актерская энциклопедия кино России. М., 2002. Вып. 1.

Место и судьба Раневской в советском кино были типологичны и одновременно уникальны, как уникальна была сама ее артистическая личность. Она придала статус достоверности идеализирующей максиме основателей МХАТ: «Нет маленьких ролей, есть маленькие актеры». Отделить ее роли в кино от театральных можно только механически. Киноактрисой в собственном смысле она не стала никогда. Кинематография СССР была попросту недостаточно емка, чтобы освоить актрису такого масштаба и такой нетривиальной индивидуальности. Как многие ее коллеги, она была театральной актрисой, которая, по мере поступления предложений, снималась в кино. В то же время безразмерную и долгоиграющую популярность ей принес экран. притом на какие-нибудь главные, «звездные» роли, а сопутствующие, подчас эпизодические, которые, однако, становились фирменным знаком фильма, залогом его долголетия.

Для кино Раневскую «открыл» начинающий режиссер М. Ромм, дерзнув пригласить ее на роль г-жи Луазо в свой дебютный — притом немой во времена звука — фильм «Пышка» (1934). Дерзнул, потому что все в облике Раневской, казалось, противоречило эталону экрана, его женским образам. В свою очередь, Фаина Григорьевна согласилась, перепутав Михаила Ромма с маститым Абрамом Роомом. Случай оказался счастливым для обоих. Впоследствии все нестандартное в Раневской — утиный нос, печальные базедовые глаза, огромность ступни, кенгуровость фигуры, неожиданная при этой неуклюжести грация — буквально все окажется неотразимо киногенично: исполнено ума, таланта и стихии лицедейства.

Грубая мещанка Луазо определит надолго и для многих режиссеров «амплуа» Фаины Раневской — ведь кино склонно скорее следить «типажности», нежели взламывать ее. Актриса взяла это на себя, расположив своих «обличаемых» в огромном диапазоне — от аристократичности анекдота до сатирической гиперболы, от сказочного намека-урока до трагикомедии.

Как могла бы чепуховая фраза «Муля, за мной!» войти в языковой план нации, если бы не незабвенная Леля («Подкидыш», 1939, реж. Т. Лукашевич) с дачным мужем на буксире, в той же мере воплотившая чеховское «жена есть жена», как и неподражаемо советское, даже московское, цветастое, топорное и мажорное представление 30-х о «жить стало лучше»... А чеховская маниакально блюдущая приданое «мамаша» («Свадьба», 1944, реж. И. Анненский), которая заставляет остро пожалеть, что Раневской не довелось сыграть ни Зюзюшку в «Иванове», ни Шарлотту в «Вишневом саде» (впрочем, одна ее Мурашкина на телеэкране — целый катехизис чеховского театра). В интриганстве сказочной мачехи из «Золушки» (1947, реж. Н. Кошеверова и М. Шапиро) нет-нет да и отзовутся интонации наглой «коммунальной» склочницы «со связями», а сквозь рисунок алчной американской генеральши Мак-Дермот («Встреча на Эльбе», 1949, реж. Г. Александров), каковых Раневская, разумеется, сроду не встречала, просквозит отечественный прототип (социофрейдистский сдвиг собственного опыта на условный «запад» типологичен для кино «холодной войны»). Фирменное амплуа Раневской могло сгуститься до типажной плотности в роли барменши Вурст («У них есть Родина», 1949, реж. А. Файнциммер и В. Легошин), а могло раскрутиться в кокетливую «дамкость» Маргариты Львовны («Весна», 1947, реж. Г. Александров). Но та аура, которой окружено в истории кино имя Раневской, непрочно прикреплена к отдельным ролям. Она намного значимее, весомее всех эпизодических Лель, Маргарит Львовен, бабушек, которых Фаина Григорьевна сыграла в очаровательных комедиях и недостоверных фильмах-инвективах, привязанных нынче, как связка воздушных шаров, к ее полновесному имени: именно аура образа актрисы, а не образов ею созданных, велика тем, что она сумела вложить в эти недостаточные для ее таланта роли, объединив их многоликой, поднятой до общечеловеческого образа.

Раневской редко приходилось играть умных, все понимающих женщин — врачей и учительниц, и не в том был ее Божий дар. Но однажды ей посчастливилось получить у М. Ромма роль хозяйки пансиона «Мечта» в фильме того же названия (1941) в жанре, близком к мелодраме или даже к «каммершпилю». А может быть, это Ромму посчастливилось, ибо в этой достаточно литературной роли Раневская приоткрыла такую едкую горечь знания о нищей и корыстной жизни своей героини, такую мрачную иронию слова «мечта», но и такое преодоление этого знания силой сердца, что если искать какие-то роли-путеводители по феномену Раневской, то прежде всего надо будет назвать умную хозяйку жалкого и респектабельного пансиона «Мечта» Розу Скороход. Но даже если прибавить к ней сыгранную на сцене жалкую и смешную Берди («Лисички»), то все равно дело ни в этих трагических мгновениях, не столь заметных в потоке ее комедийности. Дело в том, что скрытое ощущение трагизма бытия, жесткая ирония и горечь сквозят изнутри и наполняют смыслом ее щедрую, часто размашистую комедийность. Ее смех — всегда победа над извечной скорбью познания, о которой говорится еще в Библии. Вот почему образ, созданный ею из совокупности ролей, намного больше тех нечаянных комедийных недоразумений, в которые ее героиням доводится попадать по разным поводам. [...] Успех ее был всегда интегрален и никогда не делил публику на «массовую» и «элитарную». Раневская — актриса-клоун и актриса для трагедии: трагикомическая актриса. Это определило и странность ее судьбы в театре и кино: она становилась тем современнее, тем нужнее, чем меньше могла успеть сыграть. Современные Фаине Григорьевне европейские авторы, выразители горьких парадоксов послевоенной и постиндустриальной эпохи, писали — один за другим — от «Недостойной старой дамы» Б. Брехта до «Визита дамы» Ф. Дюрренматта — те эксцентрические, трагикомические характеры, которые как будто были созданы по мерке Раневской. Кроме «Странной миссис Сэвидж» Дж. Патрика, они прошли мимо. Этот вакуум артикулировал Б. Брехт, признав в ней — по миниатюрному эпизоду рыночной торговки в спектакле «Шторм», — потенциальную исполнительницу мамаши Кураж, которую ей тоже не довелось сыграть. [...] За свою долгую жизнь актриса не сыграла и 30 ролей на экране. Это очень мало.

Житейское одиночество Раневской было выражением на языке быта одиночество ее таланта. Одна из самых популярных актрис своего времени была одной из самых несостоявшихся. Может быть, поэтому энергетика ее дара не иссякла, когда ее не стало.