Владимир Слепаков

Л.Ф. Лосев. О Раневской. М., 1988.

Соседка Раневской рассказывала, что, войдя к ней однажды, обнаружила ее неподвижно сидящей в кресле — на открытой ладони лежала не подающая признаков жизни муха. Как выяснилось, муха залетела в молоко, и теперь Раневская ждет, чтобы муха обсохла и улетела. В ходе завязавшейся по этому вопросу дискуссии Фаина Георгиевна спросила: «Вы можете убить таракана?» — «Конечно». — «Боже мой! — воскликнула Фаина Георгиевна. — Кого я пускаю в дом!»

В этой шутке есть доля правды. Фаина Георгиевна вспоминала, как в детстве, гуляя с гувернанткой, часто плакала — ей было жаль лошадок, которых кнутами стегали кучера. «Маленькая девочка плакала всю дорогу», — повторяла Фаина Георгиевна, и было видно, что она не считает это детской причудой, что и сейчас живет в ней это горячее сочувствие к лошадям. Разница лишь в том, что, повзрослев, она жалела и кучеров.

Фаина Георгиевна прожила долгую жизнь. Сменялись эпохи — «давно опочили в музее те шляпы и башмачки». Но ее детски трепетное отношение ко всему живому и страдающему сохранилось, а может быть, и возросло с годами. В отличие от Альберта Швейцера, Фаина Георгиевна хорошо понимала, что благоговение перед жизнью — не философия, но черта характера. Думается, именно эта черта определила то особое место, которое занимает Раневская в истории нашего театра.

Человечность, как мне кажется, была не только актерской темой Раневской, но и частью ее творческого метода. Она напряженно, искренне сопереживала своим героиням, она им сочувствовала. И этим объясняется их абсолютная достоверность. О знаменитой сцене в тюрьме из фильма «Мечта», где она проявила себя как выдающаяся трагическая актриса, Фаина Георгиевна грустно говорила: «Я ее жалела».

Эта особенность творчества Раневской не прошла незамеченной. Я имею в виду не теоретические концепции рецензентов, но отношение публики, какое-то особенно нежное и любовное. Эту любовь сохраняли и те, кто десятилетиями не видел ее, — редкая для актера степень зрительского признания. Тысячи писем, полученных ею от зрителей, начинались словами: «Дорогая Фаина Георгиевна!» — и слова эти были искренними. Еще при жизни ее актерская слава стала легендой. И не было в этой легенде никаких сюжетов, героических или романтических сказаний, а только имя — Фаина Георгиевна Раневская.

Мне довелось осенью 1982 года быть на спектакле «Дальше — тишина». Фаина Георгиевна играла, как всегда, прекрасно. Ее появления и уходы со сцены сопровождались долгими аплодисментами, а в конце спектакля зрительный зал аплодировал стоя. Фаина Георгиевна много раз выходила на поклоны, и было видно, что у нее на это уже нет сил и она их берет взаймы.

Выйдя из театра, я захотел еще хоть на одно мгновение увидеть Фаину Георгиевну, когда она будет садиться в машину. (Так на вокзале делаешь несколько шагов вслед тронувшемуся поезду, чтобы лишнюю минуту видеть дорогое лицо в окне.)

У служебного входа жалась к стенам небольшая толпа. Ждали долго, несмотря на мороз. Наконец появилась Фаина Георгиевна — в светлом пальто и очень красивой шляпке, которая, вероятно, когда-то была и очень модной. Она что-то говорила ведущим ее под руки двум молодым женщинам и громко охала, преодолевая каждую ступеньку (а полчаса назад танцевала — как это возможно?).

Люди, только что говорившие, что она устала и нельзя ее мучить своей назойливостью, немедленно окружили Фаину Георгиевну и заговорили все разом. Она остановилась, опершись рукой на открытую дверцу машины, и громко сказала своим виолончельным голосом: «Спасибо вам, дорогие мои!». Кто-то целовал ей руки, кто-то объяснялся в любви, подходили прощаться уходившие со спектакля актеры. Среди возникшей вокруг нее суеты Фаина Георгиевна сохраняла веселую невозмутимость и отшучивалась, избрав предметом для шуток свои старческие немощи и не затрудняя себя смягчением слов и выражений. Когда наконец дверца машины захлопнулась, Фаина Георгиевна продолжала махать рукой и на кого-то показывать пальцем — каждому казалось, что на него. И все тоже махали ей вслед.

Через год я имел счастье познакомиться с Фаиной Георгиевной. Она приняла меня у себя дома, где помимо «коллекции» фотографий выдающихся актеров, музыкантов, поэтов, подаренных ей, я увидел посмертную маску Пушкина, несколько картин, много книг, очень много цветов в вазах и горшках, а также собаку, которая казалась большой, видимо, из-за того, что громко лаяла. Однако этот лай был, как оказалось, лишь предметом собачьего этикета и вскоре сам собой прекратился.

Паш разговор она начала с вопроса, мне показавшегося нелепым, — помнит ли ее публика. Я попытался объяснить, что ее забудут только тогда, когда перестанет существовать искусство. Фаина Георгиевна немного смутилась и стала жаловаться, что она мало сыграла. Да, она могла бы сыграть больше, но и того, что она сделала, достаточно для бессмертия в искусстве, настаивал я. Фаина Георгиевна печально улыбалась в ответ.

Мне кажется, что приколотые к стене фотографии друзей служили не только ее памяти — они часто бывали ее собеседниками. Перехватив мой взгляд на портрет Ахматовой, она произнесла: «Анна Андреевна дарила меня своей дружбой...» Узнав, что почти все стихи Ахматовой я помню наизусть, Фаина Георгиевна сняла фотографию и подарила ее мне.

Слушая, что и, главное, как говорила Раневская об Ахматовой, я вдруг отчетливо понял: она тоскует по Анне Андреевне, болезненно остро ощущает ее отсутствие. Одну фразу я запомнил дословно: Юна была очень одинокой, а может быть, одиночество вообще глубоко свойственно человеческой природе».

Глядя на фотографию Маяковского, Фаина Георгиевна произносит: «У меня до сих пор за него душа болит. Его убила пошлость». — «А вы знали его?» — «Да, он был влюблен в мою подругу, Норочку Полонскую, и робел».

Она видела, как робел Маяковский.

«Она очень одаренная, — говорит Фаина Георгиевна, показывая на фото молодой певицы. — Я ее научила петь цыганский романс». Она закрывает глаза и поет какую-то древнюю, как сама природа, и прекрасную песню. Поет тихо, не спеша. Как будто все, о чем поется в песне, ею уже выстрадано, и теперь словам легко рождаться и слетать с уст.

Часто вспоминают о том, что Раневская была остроумным, блестящим собеседником. Это, конечно, правда. Но не вся. Она была необычным собеседником. Сама ее манера говорить казалась необычной. Удивительным, редкой красоты, часто спотыкающимся голосом она любила повторять много раз одну и ту же фразу, если мысль казалась ей важной. Не оттого что не находила других слов — с каждым разом фраза приобретала все больший смысл.

Кто бы ни пытался описать ее глаза, потерпит неудачу. Она смотрела так, будто перед ней разыгрываются разом все великие трагедии и комедии мира. Ее глаза излучали торжествующую мощь жизни, но всегда в них явственно проступала и печаль.

Иногда трудно было догадаться, шутит она или говорит серьезно: «Владимир Семенович, сбрейте усы, я вас об этом прошу». При абсолютной непосредственности реакций она проявляла утраченную нашим веком глубокую воспитанность, была очень доброжелательным, приветливым и чутким собеседником. Она любила говорить о современном искусстве и, конечно, о боготворимых и постоянно перечитываемых ею Пушкине и Толстом.

Свои мысли и ощущения она не желала камуфлировать дипломатическими оговорками, высказывалась четко и по существу. Вероятно, поэтому ее сейчас так много цитируют.

Время от времени в беседу вмешивалась собака, как бы требуя, чтобы ее приласкали, иначе у нее могут возникнуть сомнения в том, что ее любят. Фаине Георгиевне были приятны эти собачьи проявления.

Как-то в книге одного индийского философа я встретил соображения, созвучные тем, которые высказывала Фаина Георгиевна. Подумав, что ей будет приятно получить подтверждение своих мыслей из такого экзотического источника, я выписал несколько цитат и, снабдив их небольшими комментариями, отправил Фаине Георгиевне. Понимая, сколько писем она получает от зрителей, я и не рассчитывал на ответ. Как мало я знал Фаину Георгиевну — вскоре от нее пришла открытка с ласковыми словами и благодарностью.

В 1984 году я снова был в Москве и, конечно, навестил Фаину Георгиевну. Она много говорила о своей любви ко всему живому, о жалости, сострадании, доброте. Именно эту тему она назвала тогда главной в своем творчестве. Паше свидание в конце июня оказалось последним — в июле ее не стало.

Театроведы пока еще не определили, какое выдающееся место занимает Фаина Георгиевна Раневская в истории советского театра. Но продолжается, не убывает зрительская любовь к ней. На ее могиле всегда цветы, там часто бывают почитатели ее таланта.

Я не до конца уверен, что «гений и злодейство две вещи несовместные», но убежден, что стократ выше художник, не знающий такой совместности. И подтверждение этому — Раневская. Наверное, для нее в этой пушкинской строке заключался один из его заветов.

Во время спектакля зрительный зал с его неосвещенными пространствами, партером, амфитеатром и ярусами кажется огромным органом, на котором должен сыграть великий актер. Счастливцы те, кто слышал ее исполнение, когда она посылала в глубокую тишину зала свой незабываемый голос, стоя на краю сцены, как на краю самой жизни.