Ирина Карташева. Сказки Андерсена

О Фаине Георгиевне столько уже написано, столько рассказано, что очень трудно говорить о ней, чтобы не погрешить против истины. Да, она была человеком всяким — и сложным, и могла прикидываться ничего не понимающей, хотя все прекрасно понимала, и капризной, и какой угодно, но это была настолько уникальная личность и актрисы, и женщины, в ней вмещалось все. Может сложиться впечатление, что она обожала всякие непарламентские выражения, анекдоты, но не это была ее сущность. У нее были потрясающие по глубине высказывания, и даже ее непарламентские выражения как-то совершенно по-другому в ее устах звучали, потому что всегда были к месту.

Мы с Фаиной Георгиевной играли в спектакле «Рассказ о Турции» по пьесе Назыма Хикмета, очень хорошего поэта, написавшего очень плохую пьесу. У Раневской была роль кормилицы главного героя, оказавшегося впоследствии предателем. И однажды перед спектаклем она говорит мне:

— Ирочка, зайдите ко мне, я вам почитаю, я написала сцену для нашего спектакля.

Вхожу, и она мне читает:

— Действие происходит в сумасшедшем доме. Старая артистка, народная Советского Союза, в трусах и бюстгальтере, увешанном орденами и медалями, носится по сцене, делает в воздухе кульбит и кричит: «Кемиль, отдай мне мое молоко!»

Она прочитала и спросила:

— Ну, правда это гораздо лучше, чем у Хикмета?!

Она обожала поэзию, очень хорошо ее знала, и вот однажды, в Варшаве, во время экскурсии, оторвавшись от всей группы (а нужно сказать, что Раневская ненавидела стадное чувство — всякие коллективные походы, собрания и т. д.), мы разговорились о поэзии, и вдруг Фаина Георгиевна очень серьезно спросила:

— Ирочка, как вы думаете, кто мой любовник, с кем я сплю?

Я не угадала, назвав нескольких. Выяснилось, что Андерсен. Это уже потом она часто говорила, что у нее один бог — Александр Сергеевич Пушкин, а тогда я часто думала: «Что такое? Почему именно Андерсен?» И поняла: все правильно — сказка! Она была человеком вне быта. Это уж совершенно точно. У нее дома вообще могло не быть еды, но если к ней кто-то должен был прийти, то ее холодильник наполнялся всякими яствами, которых ей самой и есть-то было нельзя. Я помню, как мы с Ией Сергеевной Саввиной помогали Фаине Георгиевне переезжать из высотки на Котельнической набережной в Южинский переулок, где она жила последние годы. Мы очень быстро и легко с этим справились, потому что перевозить было практически нечего, и уже засобирались домой, как вдруг Раневская спросила:

— Девочки, а где мои похоронные принадлежности?

Мы ничего не можем понять, удивленно смотрим на нее и спрашиваем:

— Фаина Георгиевна, что это такое?

Оказалось, коробочка с ее орденами и медалями.

Как партнерша по сцене она была одновременно прекрасной и очень сложной, потому что могла сказать не ту реплику, импровизировала, и зачастую вы терялись от этого — с ней всегда нужно было быть начеку. Она могла очень сердиться. Ненавидела вторые составы, отказалась играть в спектакле «Странная миссис Сэвидж», после того как умер Вадик Бероев. Не прощала никаких языковых погрешностей. Один несчастный актер нашего театра, не буду называть его фамилии, однажды оговорился и вместо «что вам надо» сказал «чего вам надо». Всё. Он был кончен для нее. Она заявила, что с человеком, не знающим русского языка, она играть не будет.

Она обожала животных. У нее была собака, ее знаменитый Мальчик. Мне она не могла простить того, что я, будучи в Португалии и Испании, ходила на корриду.

Я очень горжусь тем, что Фаина Георгиевна написала мне несколько писем. Одно достаточно грустное, поскольку написано из больницы, куда Фаина Георгиевна попала с инфарктом.

«Ирочка, милая. Спасибо, спасибо, спасибо за доброе веселое письмецо, за прелестные, мои любимые цикламены. Ваш совет не терять юмор сейчас для меня неприемлем; мизансцена, в которой я должна пролежать 40 дней без права вращения вокруг своей оси, не может вызвать чувства юмора у самого развеселого гражданина нашей необъятной родины. Врач мне сообщил со счастливой улыбкой: "Инфаркт пока что протекает нормально, но мы никогда не знаем, чем это может все кончиться". Как вы понимаете, и поверьте мне, я не испытываю чувства благодарности к человеку, усилиями которого я очутилась в больнице. Ну, это не только художник, которого вы упоминаете, это его вдохновитель и организаторы (имеется в виду режиссер спектакля "Дальше — тишина". — Авт.). Перехожу к приветам и поклонам: Ие Саввиной, Адоскину, Погоржельскому, Бероеву, Бортникову, Диночке-парикмахерше, Юле Брамлей, Годзику, Калмыковой, Маркову, Тереховой, Михайлову... у меня нет с собой телефонной книжки, наверно еще многим другим бы передала. Поцелуйте от меня мамочку, Димочку, поприветствуйте Мишу.¹ Ирочка, у меня от поклонов закружилась голова, которую я не узнаю от обилия лекарств, как будто бы я ее одолжила у малознакомой идиотки.² Будьте благополучны. Обнимаю вас.

Любящая Раневская».

Примечания

1. Михаил Бонифациевич Погоржельский, муж Ирины Карташевой.

2. Впоследствии эта фраза была использована Раневской в спектакле «Дальше — тишина».