Две поездки в Москву (1913—1915)

Провинциальный Таганрог становился тесен для юной девушки, мечтающей стать актрисой. Позднее Раневская говорила, что она не выбирала свою профессию, она в ней таилась. Впервые Фаина задумалась о театральных подмостках еще в ранней юности. При этом ей казалось, что в Москве, с ее большим количеством театров, будет намного проще попасть на сцену. После долгих уговоров родители дали согласие на ее поездку в Москву. В дорогу ей дали немного денег, и в 1913 году Фаина отправилась покорять большой город. Приехав в Москву, она сразу же начала искать работу в театре. Но таких молодых наивных провинциалок, желающих стать артистками, обивающих пороги театров, в то время в Москве было предостаточно. К тому же, от волнения Фаина начинала сильно заикаться, что тоже не способствовало ее успеху в случаях театральных проб, которые иногда проводились. Некоторые ей прямо говорили: «Театр не для вас, у вас к нему профессиональная непригодность. Не морочьте голову ни себе, ни другим».

В Москве у Фаины быстро закончились деньги, жить было не на что, да и надежды попасть в театр практически не было. Пришлось возвращаться домой, в Таганрог. Именно с этим периодом в жизни Раневской связан один из самых известных эпизодов. Родители выслали ей небольшую сумму денег почтовым переводом. Выходя из почтового отделения, непрактичная Фаина держала купюры в руках, не позаботившись даже убрать их в сумку. Внезапный порыв ветра вырвал бумажки из рук, закружил их в воздухе. Фаина засмотрелась на то, как красиво они летели, при этом даже не попытавшись их подхватить.

Фаина вернулась к родителям в Таганрог, но мысли о театре она так и не оставила. Она сдала экзамены за курс гимназии экстерном и поступила в частную театральную студию А.Н. Говберга (Ягелло). Главным результатом учебы в студии стало то, что она научилась растягивать слова, скрывая при этом заикание, научилась держаться на сцене. Она принимала участие в любительских театральных постановках и мечтала о профессиональной сцене. Но Гирш Хаимович Фельдман и мысли не мог допустить, что его дочь станет профессиональной актрисой. Когда все моральные доводы против театральной карьеры закончились, отец даже заявил, в качестве последнего аргумента: «Посмотри на себя в зеркало — и увидишь, что ты за актриса!».

Возможно, что именно эти слова и подтолкнули Фаину к решению вновь испытать свои силы. В 1915 году она снова поехала в Москву, в этот раз уже с целью остаться там как можно дольше. «Господи, мать рыдает, я рыдаю, мучительно больно, страшно, но своего решения я изменить не могла, я и тогда была страшно самолюбива и упряма... И вот моя самостоятельная жизнь началась... Простые люди только могли мечтать о театре, а взбалмошные сыновья и дочери обеспеченных родителей вроде меня стремились зачем-то попасть на сцену — с жиру бесились, как сказал бы наш дворник, а у моего отца был даже собственный дворник, не только пароход...» — вспоминала Раневская. Где в этот раз она взяла денег на поездку, неизвестно, ведь отец вряд ли захотел еще раз помогать. Но, как бы там ни было, приехав в Москву, Фаина вновь стала обходить театры, пыталась поступить в театральные школы. Неудачи не изменили ее решения быть на сцене. С большим трудом она устроилась в частную театральную школу, которую вскоре была вынуждена бросить из-за невозможности оплачивать уроки. Жизнь в Москве была очень дорогой, а найденная с трудом подработка в цирковой массовке была нерегулярной и приносила очень мало денег.

Но в этот раз Фаине повезло больше, чем в прошлый приезд. В тот день, когда денег совсем не оставалось, платить за жилье нечем, и на горизонте маячила нерадостная перспектива возвращения домой, произошло событие, которое изменило жизнь провинциалки навсегда. Вечером у колонн Большого театра на плачущую девочку обратила внимание сама Екатерина Васильевна Гельцер, прима-балерина этого театра. Она пригласила расстроенную Фаину к себе домой, заметив: «Фанни, вы меня психологически интересуете». Раневская вспоминала о Гельцер: «Она была чудо, она была гений. Она так любила живопись, так понимала ее. Ездила в Париж, покупала русские картины. Меня привела к себе: "Кто здесь в толпе (у подъезда театра) самый замерзший? Вот эта девочка самая замерзшая..."».

Прима-балерина Большого театра и скромная провинциалка, мечтающая о сцене, быстро подружились. От Екатерины Васильевны Фаина узнала немало о жизни и нравах театральной Москвы. Театральное общество Гельцер именовала не иначе как «бандой». Гельцер восхищалась молодостью и целеустремленностью Фаины: «...Какая вы фэномэнально молодая, как вам фэномэнально везет!». Дружба Фаины Раневской с Екатериной Гельцер, выступавшей в Большом, а позже в Мариинском театре почти сорок лет, продолжалась до конца жизни знаменитой балерины. Великая балерина была искренне рада столь теплой дружбе с юной Фаиной, тем более что в личной жизни у Гельцер была «фэномэнальная неудача». Екатерина Васильевна гордилась, что они не только соратницы по профессии, но и подруги: «Когда я узнала, что вы заняли артистическую линию, я была очень горда, что вы моя подруга».

Отношение Фаины к новой подруге также было глубоко искренним, дружеским: «Я обожала Гельцер. Иногда — в 2 или 3 часа ночи, во время бессонницы, я пугалась ее ночных звонков. Вопросы всегда были неожиданные — вообще и особенно в ночное время: "Вы не можете мне сказать точно, сколько лет Евгению Онегину?" или "Объясните, что такое формализм?". И при этом она была умна необыкновенно, а все эти вопросы в ночное время и многое из того, что она изрекала и что заставляло меня смеяться над ее наивностью, очевидно присуще гению». Екатерина Гельцер делилась с Раневской сердечными тайнами. Однажды сообщила, что ей безумно нравится один господин и что он «древнеримский еврей». Слушая ее, Фаина от души хохотала, но Гельцер никогда на нее за это не обижалась. Она вообще была очень добра и очень ласкова с Фаиной. «Трагически одинокая», по выражению Раневской, она относилась к ней с подлинно материнской нежностью.

Театральная жизнь Москвы полностью поглотила Фаину, новая подруга ввела ее в круг своих друзей, брала с собой на спектакли во МХАТ, откуда по окончании спектаклей было принято ездить к Валиеву в «Летучую мышь». С годами Раневская вспоминала об этих днях: «Она возила меня в Стрельну и к Яру, где мы наслаждались пением настоящих цыган. У Яра в хоре пела старуха, звалась Татьяна Ивановна. Не забыть мне старуху-цыганку; пели и молодые. Чудо — цыгане. Гельцер показала мне всю Москву тех лет. Это были "Мои университеты».

Раневская сняла маленькую комнату на Большой Никитской, в которой когда-то была комната для слуг. При этом она абсолютно не тяготилась убожеством обстановки, ведь вокруг нее был новая жизнь, о которой она мечтала, и театральная сцена, казалось ей, была совсем рядом. Фаина была счастлива, ведь ее мечта почти осуществилась, а новые знакомства приводили ее в восторг. Жизнь в Москве того времени кипела ключом. Расцветающий модерн, Шаляпин, театры, ариетки Вертинского, его бледный Пьеро, немой кинематограф — ровесник Фаины, красота Веры Холодной — незабываемой «примы» немого экрана, встречи с Цветаевой, Мандельштамом, Маяковским.

Позднее Раневская рассказывала: «В одном обществе, куда Гельцер взяла меня с собой, мне выпало счастье — я познакомилась с Мариной Цветаевой. Марина, челка. Марина звала меня своим парикмахером — я ее подстригала». В то время Цветаеву волновали тогда необыкновенно склянки из-под духов, она видела в них красоту, разнообразие и совершенство форм: «Марина просила: "Принесите от Гельцер пустые бутылочки от духов". Я приносила. Марина сцарапывала этикетки, говорила: "А теперь бутылочка ушла в вечность". Бедная моя Марина... ни на кого не похожая...».

О первой встрече с Владимиром Маяковским, тогда еще совсем молодым поэтом, Фаина Георгиевна рассказывала: «Маяковского увидела в доме, где помещалась какая-то школа, то ли музыкальная, то ли театральная, звалась "Школа братьев Шор". Маяковский был одет по моде — визитка, полосатые брюки, помню красивый галстук. Он все время стоял, ел бутерброды, молчал. Был он красивый».

Чтобы попасть в театр, ей иногда приходилось идти на хитрости: «Каждый свободный вечер — в театре. Моя унылая носатая физиономия всовывалась в окошечко какого-то театрального администратора, и я печальным контральто произносила, заглядывая в металлические глаза: "Извините меня, пожалуйста, я провинциальная артистка, никогда не бывавшая в хорошем театре". Действовало безотказно. Правда, при попытке пройти в один театр вторично администратор мне посоветовал дважды не появляться: "Вы со своим лицом запоминаетесь"».

Со свой новой подругой Гельцер Фаина ходила на все спектакли в Художественный театр: «Первым учителем был Художественный театр. В те годы первой мировой войны жила я в Москве и смотрела по нескольку раз все спектакли, шедшие в то время, Станиславского в Крутицком вижу и буду видеть перед собой до конца дней. Это было непостижимое что-то. Вижу его руки, спину, вижу глаза чудные — это преследует меня несколько десятилетий. Не забыть Массалитинова, Леонидова, Качалова, не забыть ничего... Впервые в Художественном театре смотрю "Вишневый Сад". Станиславский — Гаев, Лопахин — Массалитинов, Аня — молоденькая прелестная Жданова, Книппер — Раневская, Шарлотта?.. Фирс?.. Очнулась, когда капельдинер сказал: "Барышня, пора уходить!". Я ответила: "Куда же я теперь пойду?"».

В Оперном театре Зимина Раневской довелось услышать самого Шаляпина: «Я помню еще: шиншилла — мех редкостной мягкости — нежно серый, помню, как Шаляпин вышел петь в опере Серова "Вражья сила", долго смотрел в зрительный зал, а потом ушел к себе в гримерную, не мог забыть вечера, когда встал на колени перед царской ложей, великий Шаляпин — Бог Шаляпин не вынес травли. Я помню, как вбежал на сцену администратор со словами: "По внезапной болезни Федора Ивановича спектакль не состоится, деньги за купленные билеты можно получить тогда-то". Я сидела в первом ряду в театре Зимина, где гастролировал Шаляпин, я видела движение его губ "не могу" — Шаляпин не мог петь от волнения, подавленности, смятения».

Раневская вспоминала курьезный случай, который произошел однажды в кафе: «Гора пирожных в кафе Сиу; к столу подсел Мандельштам, заказал шоколад в чашке, съел торт, пирожные; сняв котелок, поклонился и ушел, предоставив возможность расплатиться за него Екатерине Васильевне Гельцер, с которой не был знаком. Мы хохотали после его ухода. Уходил торжественно подняв голову и задрав маленький нос. Все это было неожиданно, подсел он к нашему столику без приглашения. Это было очень смешно. Я тогда же подумала, что он гениальная личность. Когда же я узнала его стихи — поняла, что не ошиблась».

Однажды Раневская увидела пролетку, в которой сидел Станиславский: «Шла по Леонтьевскому — было это в году 15-м, может быть, 16-м. Услышала "бабрегись" — кричал извозчик, их звали тогда "Ванька". Я отскочила от пролетки, где сидел Он, мой Бог Станиславский, растерялась, запрыгала и закричала: "Мальчик мой дорогой!". Он захохотал, а я все бежала и кричала: "Мальчик мой дорогой!". Он встал спиной к извозчику, смотрел на меня добрыми глазами, смеялся». Эту случайную встречу Фаина Георгиевна помнила всю свою жизнь... Она боготворила Станиславского, преклонялась перед ним, обожала его.

Еще одна история о первой встрече с молодым актером МХАТа Василием Ивановичем Качаловым, в которого, по признанию самой Раневской, она была влюблена: «Тогда еще в моде были обмороки, и я этим широко пользовалась. Один из обмороков принес мне счастье большое и долгое. В тот день я шла по Столешниковому переулку, разглядывала витрины роскошных магазинов и рядом с собой услышала голос человека, в которого была влюблена до одурения, собирала его фотографии, писала ему письма, никогда их не отправляя, поджидала у ворот его дома. Услышав его голос, упала в обморок неудачно, расшиблась очень. Меня приволокли в кондитерскую рядом — она и теперь существует на том же месте, а тогда она принадлежала француженке с французом. Сердобольные супруги влили мне в рот крепчайший ром, от которого я сразу пришла в себя и тут же снова упала в обморок, лежа на диване, когда голос этот прозвучал вновь, справляясь о том, не очень ли я расшиблась».

Однажды Екатерина Васильевна Гельцер сказала Фаине: «Кажется, я нашла для вас хорошую работу». С этих слов в жизни юной провинциалки началась новая эпоха. Ее мечта стать артисткой начинает становиться реальностью. В те годы в Малаховке, дачном поселке к востоку от Москвы, открылся Летний театр, куда в сезон съезжались лучшие театральные силы Москвы и Петрограда. В этот театр по рекомендации Гельцер приняли Фаину на небольшие роли «на выходах».

Фаина с сестрой Беллой