|
|
Спутник славы — одиночествоЭту свою сентенцию Фаина Георгиевна, можно сказать, подтверждала всю жизнь. Точнее, вся ее жизнь — яркий пример справедливости этого грустного вывода. Нет, во внимании публики и друзей ей отказано не было. Скорее, наоборот: такого сорта внимания было, хоть отбавляй. Раневская любила вспоминать, как однажды на гастролях в Одессе за ней неслась растрепанная женщина с криком: «Скажите, вы — это она?!» На что актриса царственно отвечала: «Да, я — это она!» Но, похоже, поклонников своего таланта Фаина Георгиевна воспринимала немногим лучше, чем мальчишек с их вечной дразнилкой «Мулей». (Этих последних, как известно, она даже при Ахматовой решительно посылала в... анус.) Раневская уверяла, что на амурном фронте ее буквально преследовали неудачи. На ее первом свидании выяснилось, что гимназист пригласил на рандеву сразу двух девочек, а потом наблюдал, как соперницы его делят. История кончилась грустно: конкурентка стала швырять в Фаину камнями. Еще один курьезный случай произошел с ней в Баку — в парке к ней пристал какой-то мужчина. Пытаясь от него отвязаться, она сказала: «Товарищ, Вы, наверное, ошиблись. Я старая и некрасивая женщина». Он обогнал ее, посмотрел в лицо и заявил: «Вы правы. Очень извиняюсь». «Мерзавец!»- так обычно заканчивала рассказывать эту историю Фаина Георгиевна. Последние годы жизни народной любимицы — это, кажется, сплошное разочарование. В своей артистической судьбе: «Я родилась недовыявленной и ухожу недопоказанной. Я недо... И в театре тоже». Она, как Гамлет, разочаровалась и в человечестве, которому простить не могла, что после Пушкина и Толстого не прекратились войны и зверства («Человечество, простите, подтерлось Толстым!»). Говорят, что, умирая, Павла Леонтьевна Вульф поцеловала руку Фаины Георгиевны и сказала: «Прости, что я тебя воспитала порядочным человеком!» Раневская вряд ли с ней согласилась. Она несла свой крест гордо. Фаина Георгиевна была одинока космически: «Плохо на душе, тоска смертная — будто я одна на планете».
Похоже, что Бог любит страдальцев. Вы когда-нибудь видели счастливого гения? Нет, каждого трепала жизнь, как травинку на ветру. Счастье — понятие для средних во всех отношениях граждан, и справедливости тут нет никакой. «Удивительно, — говорила задумчиво Раневская. — Когда мне было 20 лет, я думала только о любви. Теперь же я люблю только думать». «А как Вы считаете, кто умнее — мужчины или женщины?» — спросили у Раневской. «Женщины, конечно, умнее. Вы когда-нибудь слышали о женщине, которая бы потеряла голову только от того, что у мужчины красивые ноги?» — отвечала она. Однажды ее спросили: «Почему красивые женщины пользуются большим успехом, чем умные?» На что Раневская отвечала: «Это же очевидно — ведь слепых мужчин совсем мало, а глупых пруд пруди». «Почему все дуры такие женщины?» — то ли оговорилась, то ли пошутила Раневская. Как-то Фаина Георгиевна выступала на одном из литературно-театральных вечеров. Во время обсуждения девушка лет шестнадцати спросила: «Фаина Георгиевна, что такое любовь?» Раневская подумала и сказала: «Забыла». А через секунду добавила: «Но помню, что это что-то очень приятное». Личная жизнь актрисы не сложилась: она так и не вышла замуж, не родила ребенка. Будучи человеком творческим, она постоянно влюблялась в гениев, но никто из них не отвечал ей взаимностью. Раневская вспоминала: «В жизни я любила только двоих. Первым был Качалов. Второго не помню». Едва приехав в Москву, в Столешниковом переулке юная Фаина неожиданно встретила Качалова у витрины магазина. Желая привлечь внимание своего кумира, Фаня решила изобразить обморок, но, падая, сильно ударилась об асфальт и на самом деле потеряла сознание. Очнулась она в булочной на руках испугавшегося Качалова, и снова потеряла сознание. Через несколько лет, став уже актрисой, Раневская написала популярному актеру записку с просьбой о двух билетиках на его спектакль. Василий Иванович не отказал, и с тех пор началась их дружба. Именно у Качалова Фаина Георгиевна научилась не играть, а жить на сцене. Но у него своя семья, дети. Долгие прогулки с Качаловым и его собакой Джимом были для влюбленной Раневской единственной радостью. Потом, видимо, отпустило... Но долго-долго на рабочем столе Раневской стояла фотография закуривающего Качалова, на обратной стороне которой было написано: «Покурим, покурим, Фаина, пока не увидела Нина». Были и другие влюбленности — режиссеры Таиров и Михоэлс, маршал Толбухин. Со всеми возлюбленными Раневскую связывали трогательные письма, нечастые встречи и крепкая, преданная дружба. Ради своих друзей Раневская могла не спать ночи напролет, мучаясь по поводу их неудач или нездоровья, могла отдать свои последние деньги, могла все бросить и бежать на другой конец света. У Раневской никогда не было ни дачи, ни машины, ни квартиры. Она полжизни прожила то у знакомых, то в коммуналке. Отдельную двухкомнатную квартиру она получила только в начале 1950-х годов. Фаина Георгиевна прожила долгую жизнь, пережила всех своих друзей — Цветаеву, Пастернака, Волошина, Ахматову, Вульф... «Это невежество Бога, когда он позволяет доживать до старости. Господи! Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела...» Ее уделом в конце жизни стало одиночество. Небольшая квартира, вечный сквозняк из окна, гарнитур с лебедями вместо ножек, фотографии с дарственными надписями на стенах: Рихтер, Ахматова, Уланова, Шостакович, гипсовый бюст Чехова на столе, рыжий пес у ковра. Этого ободранного, умирающего пса с перебитыми лапами Раневская подобрала на улице и оставила у себя. Он единственный разделил с ней и одиночество, и старость.
Фаина Георгиевна не раз повторяла, что не была счастлива в любви: «Моя внешность испортила мне личную жизнь». Раневская не ждала взаимности — она ждала, что как-нибудь, однажды, сердце ее успокоится, закончится бесполезный бунт против самой себя. Кажется, не дождалась. Но трезвей ее в вопросах любви и брака не было. Однажды ее спросили, была ли она когда-нибудь влюблена. «А как же, — сказала Раневская, — вот было мне девятнадцать лет, поступила я в провинциальную труппу — сразу же и влюбилась. В первого героя-любовника! Уж такой красавец был! А я-то, правду сказать, страшна была, как смертный грех... Но очень любила ходить вокруг, глаза на него таращила. Он, конечно, ноль внимания... А однажды вдруг подходит и говорит шикарным своим баритоном: "Деточка, Вы ведь возле театра комнату снимаете? Так ждите сегодня вечером: буду к Вам в семь часов". Я побежала к антрепренеру, денег в счет жалованья взяла, вина накупила, еды всякой, оделась, накрасилась — жду. В семь — нет, в восемь — нет, в девятом часу приходит... Пьяный и с бабой! "Деточка, — говорит, — погуляйте где-нибудь пару часиков, дорогая моя!" С тех пор не то, чтобы — влюбляться, но и смотреть на них не могу: гады и мерзавцы!» Певица и актриса Елена Камбурова вспоминает: — Самое большое чудо в моей жизни произошло, когда Фаина Георгиевна, находясь на гастролях в Ленинграде, включила радио в тот самый момент, когда звучала моя первая чтецкая запись. Она написала мне письмо, во что я долго не могла поверить. Идя на первую встречу, я очень волновалась, но первая же ее фраза: «Деточка, как хорошо, что Вы не фифа», сняла всю напряженность. И когда мы прощались, она сказала: «У Вас такой же недостаток, что и у меня. Нет, не нос — скромность!» Она дарила все — книги, пластинки, вещи. Однажды подарила мне платье, которое было сшито в Париже — безумной красоты, я на него смотрю и до сих пор не решаюсь надеть. Любила угощать. Встречая гостей, первым делом спрашивала: «Не голодны ли Вы?» Однажды она сказала мне: «Утром приходила Мариночка Неелова, принесла огурцы, зелень, и я подумала: как хорошо — вечером придет Камбурова, будет чем угостить». Она была очень одинока, особенно летом, когда театр уезжал на гастроли. А дачи у нее не было... Незабываемы, конечно, три Новых года, которые мы встречали вдвоем с ней. Особенно самый последний ее Новый год: за несколько минут до того, как стрелка перешла в следующий, 1984-й, она заснула. Я сидела рядом и представляла Новый год лет восемьдесят назад в Таганроге: какое же это было чудо, какая была елка в ее большом доме... Актриса театра и кино Марина Неелова: — У нее была стена, сплошь увешанная фотографиями, приколотыми иглами для внутривенных вливаний — Уланова, Шостакович, Пастернак, Ахматова, Цветаева... Я спросила: «Как же так — столько замечательных людей прошло через вашу жизнь, почему Вы ничего не напишете?» «Я, деточка, написала. Но потом перечитала Толстого, поняла, что он написал лучше, и свои заметки порвала». «Как Вам идет этот халат!» — похвалила я как-то ее наряд. «Деточка, что же мне сейчас может идти, кроме гробовой доски?!» Я продолжала настаивать на своем. Тогда Раневская сказала: «Я поняла, что такое халатное отношение. Это когда встречаешь гостя в халате». Комическое и трагическое переплеталось в ней и на сцене, и в жизни. Прошло столько лет, мы забываем, как назывался фильм, в чем там сюжет, но прекрасно помним, как там сидела она, играя тапершу с папироской — трагически и смешно, так, что хотелось смеяться и плакать. Когда я уходила из ее квартиры, то должна была проверить свои карманы, потому что она норовила засунуть тебе духи, салфеточки. У Фаины Георгиевны была потребность делиться. Дверь в ее квартиру была открыта днем и ночью. Этим пользовались «добрые люди». Однажды ей позвонил молодой человек, сказав, что работает над дипломом о Пушкине. На эту тему Раневская была готова говорить всегда. Он стал приходить чуть ли не каждый день. Приходил с пустым портфелем, а уходил с тяжеленным. Вынес половину библиотеки. Она знала об этом. «И Вы никак не реагировали?» «Почему? Я ему страшно отомстила!» — «Как же?» — «Когда он в очередной раз ко мне пришел, я своим голосом в домофон сказала: "Раневской нет дома"». Но вернемся к упомянутой выше киноленте «Александр Пархоменко», снятой в 1942 году. Фаина Георгиевна появляется в ней в роли таперши. Невозможно даже представить себе, что первоначально в сценарии ее роли была отведена всего одна строчка: «Таперша играет на пианино и поет». Разумеется, Раневская не могла согласиться с подобной трактовкой своей роли. Она доработала роль, углубила ее и представила на суд зрителей не даму, которая просто играет на пианино и поет, а узнаваемый социальный типаж — этакую псевдобогемную особу. Случайно или намеренно, но таперша вышла очень похожей на Веру Холодную, знаменитую русскую актрису начала XX века, звезду немого кинематографа. Не на ту Веру Холодную, которая знакома зрителям по фильмам, а на ту, какой она могла стать через лет двадцать... Таперша не только пела и аккомпанировала себе самой. Она курила, грызла монпансье (были такие леденцы, продаваемые в жестяных коробках) и здоровалась со знакомыми: «Здрасьте, Матвей Степаныч!» Надо сказать, что биографические факты из жизни героя Гражданской войны Александра Пархоменко, погибшего в 1921 году, советского зрителя интересовали мало. Как и во многих историко-революционных фильмах того времени, у публики наиболее ценились сцены «разложения» врагов. Батька Махно, сыгранный прекрасным актером Борисом Чирковым с неподражаемым декадентским шиком, тянул с экрана свое заунывно-флегматичное:
У таперши была своя песня, написанная композитором Никитой Богословским:
Пожилые зрители украдкой смахивали с глаз набежавшие слезы и вздыхали о былых временах. Молодежь просто наслаждалась душевной песней, столь непохожей на постоянно звучавшее вокруг:
Таперша запомнилась настолько, что в ответ на вопрос «Вы смотрели фильм "Александр Пархоменко"?» чаще всего звучало: «А, это где Раневская поет...» Немного позже Фаина Георгиевна сыграла тетушку Адель в картине Сергея Юткевича «Новые похождения Швейка». Героя Ярослава Гашека перенесли из Первой мировой войны во Вторую, и в результате получился бодрый и веселый фильм про бравого солдата Швейка, который никого не боялся и постоянно шутил. Попав в ряды немецкой армии, Швейк очень помог партизанам в борьбе против фюрера. С мужчинами Фаине Георгиевне катастрофически не везло. Может быть, и поэтому она называла свою судьбу «шлюхой». В старости Фаина Георгиевна написала: «Мои любимые мужчины — Христос, Чаплин, Герцен, доктор Швейцер, найдутся еще — лень вспоминать». «Женская дружба нежнее любви!» — эти слова приходят на ум каждый раз, когда размышляешь о судьбах замечательных женщин, которые не находили счастья в отношениях с мужчинами. Не так уж и важно, какие по сути отношения связывали этих интересных, замечательных женщин: П.Л. Вульф, ее дочь режиссера И. Анисимову-Вульф и Ф. Г Раневскую. В юности Раневская была знакома и с Мариной Цветаевой, которую как-то постригла. Цветаева называла ее «Мой цирюльник». Гораздо ближе Фаина Георгиевна сошлась с Анной Ахматовой, которую считала недооцененной. За мудрость Раневская называла Анну Андреевну «Раббиком» (от «раввин»). Сразу лее после смерти Анны Ахматовой, Фаина Георгиевна написала в дневнике: «Гений и смертный чувствуют одинаково в конце, перед неизбежным. Все время думаю о ней, вспоминаю. Скучно без нее... Будучи в Ленинграде, я часто ездила к ней за город, в ее будку, как звала она свою хибарку. Помнится, она сидела у окна, смотрела на деревья и, увидев меня, закричала: "Дайте, дайте мне Раневскую!.." Очевидно, было одиноко, тоскливо. Стала она катастрофически полнеть, перестала выходить на воздух. Я повела ее гулять, сели на скамью, молчали». Вот еще запись в дневнике Раневской: «Умирая, Ахматова кричала: "воздуха, воздуха". Доктор сказала, что когда ей в вену ввели иглу с лекарством, она уже была мертвой...
Почему, когда погибает поэт, всегда чувство мучительной боли и своей вины? Нет моей Анны Андреевны — она все мне объяснила бы, как всегда...» Бездна одиночества, трагедия неприкаянной души. Настанет день — и ей останутся одни лишь воспоминания. Она будет жить ими, там — в прошлом, с любимыми и близкими ей людьми останется ее сердце. Останется навсегда. На склоне лет Фаина Георгиевна, подобно многим пожилым людям, страдала бессонницей. Сна не было всю ночь, он приходил лишь под утро, когда просыпался дом: хлопали двери, начинал шуметь лифт и дети, шумно топоча, сбегали с лестницы, торопясь в школу. Раневская ждала сна и в то же время боялась его. Боялась сновидений. Ей снилась Ахматова, худая, одетая в черное, свой любимый цвет. Фаина Георгиевна совершенно не удивилась и не испугалась. Ахматова спросила: «Что было после моей смерти?» Раневская подумала: «А стоит ли говорить ей о стихах, написанных Евтушенко "Памяти Ахматовой"», — и решила не говорить. Во сне ей не было страшно, страх наступал потом, когда она просыпалась. Сама Фаина Георгиевна называла это состояние «нестерпимой мукой». Ее душили боль и горечь утраты. Следом за Анной Андреевной могла явиться Павла Леонтьевна... Фаина Георгиевна так сильно любила свою «крестную мать в искусстве», что всегда боялась пережить ее, но так уж получилось... Немалую роль сыграла в ее жизни и Нина Станиславовна Сухотская, которая была ее режиссером, собеседницей и помощницей на протяжении десятилетий, вплоть до смерти Фаины Георгиевны. Они являли собой разительный контраст: яркая, статная, царственно-эксцентричная Раневская и маленькая, серенькая, говорливая Нина. Сын Анисимовой-Вульф Алексей Щеглов в своих воспоминаниях о Раневской почти всегда ревниво-иронически отзывается о Сухотской. В его книге даже не нашлось места для ее фотографии. Но близкие к Раневской люди знали, что Сухотская отнюдь не приживалка и не «компаньонка» Фаины Георгиевны. Ее вкусу, уму, знаниям Раневская безоговорочно доверяла, а в конце жизни даже покинула свое элитное обиталище в «башне» на Котельнической набережной и переселилась поближе к Сухотской. На руках Нины Станиславовны Раневская и скончалась. Никто не знал, что эта язвительная и остроумная женщина пишет по ночам в своих записках: «День кончился. Еще один напрасно прожитый день никому не нужной моей жизни». Или «Если бы я вела дневник, я бы каждый день записывала фразу: "Какая смертная тоска..."» «Если у тебя есть человек, которому можно рассказать сны, то ты не имеешь права считать себя одинокой. Мне некому теперь рассказывать сон». «Моя жизнь: одиночество, одиночество, одиночество до конца дней...» «Если бы на планете страдал хоть один человек, одно животное — и тогда я была бы несчастной, как и теперь...» И чувство обделенности оттого, что многое она не доиграла, не сказала, что талант ее не реализован полностью: «Кто бы знал, как я была несчастна в этой проклятой жизни со всеми моими талантами». Или еще одна горькая запись: «В актерской жизни нужно везение. Больше чем в любой другой, актер зависим, выбирать роли ему не дано. Я сыграла сотую часть того, что могла. Вообще я не считаю, что у меня счастливая актерская судьба... Тоскую о несыгранных ролях. Слово "играть" я не признаю. Прожить еще несколько жизней...» Но все эти тяжелые мысли, тоска, ощущение вселенского одиночества оставались за кадром. Она снималась, играла в театре, и никто не подозревал об ее истинных мыслях. Была такой, какой ее привыкли видеть окружающие за много лет — энергичной, остроумной, склонной к шутке и мистификации. Василий Ливанов, с которым Раневская озвучивала знаменитый мультфильм «Малыш и Карлсон», рассказывал об одном интересном эпизоде. Фаина Георгиевна не любила «деятелей телевизионных искусств», и в пику им она сама придумала некоторые фразы, которых не было в сценарии. Помните, Карлсон беседует с фрекен Бок, и та ему говорит: «Сейчас приедут с телевиденья, а Вы, к сожалению, не привидение». А Карлсон отвечает: «Но я же умный, красивый, в меру упитанный мужчина в самом расцвете лет!» «Но на телевидении этого добра навалом!» И тут следует придуманная Раневской фраза с закамуфлированной шпилькой против телевизионщиков: «Ну, я же еще и талантливый!» Или еще один укол Раневской в адрес мастеров телеискусств: «По телевизору показывают жуликов... Ну чем я хуже?!» Такой она и осталась в нашей памяти — остроумной и веселой, умевшей рассмешить любого. Потому что, как настоящий талантливый человек, она никогда не показывала миру свои слезы... Любила Фаина Георгиевна лишь двоих мужчин: с Пушкиным она спала, Толстой жил в ней. — Могу признаться — сплю с Пушкиным. Читаю его ежедневно допоздна. Потом принимаю снотворное и опять читаю, потому что снотворное не действует. Тогда я опять принимаю снотворное и думаю о Пушкине. Если бы я его встретила, я бы сказала ему, какой он замечательный, как мы все его помним, как я живу им всю свою долгую жизнь... Потом я засыпаю, и мне снится Пушкин. Он идет с тростью мне навстречу. Я бегу к нему, кричу. А он остановился, посмотрел, поклонился, а потом говорит: «Оставь меня в покое, старая б...ь. Как ты надоела мне со своей любовью!» — Любовь к Толстому во мне, и моей матери. Любовь и мучительная жалость к нему, и к Софье Андреевне. Только ее жаль иначе как-то. К ней нет ненависти. А вот к Н.Н. Пушкиной... Ненавижу ее люто, неистово. Загадка для меня, как мог ОН полюбить так дур-р-ру набитую, куколку, пустяк... — Пушкин — сама музыка. Не надо играть Пушкина... Пожалуй, и читать в концертах не надо. А тем более — танцевать. И самого Пушкина ни в коем случае изображать не надо. Вот у Булгакова хватило такта написать пьесу о Пушкине без самого Пушкина. — Когда мы начинали с Анной Андреевной (Ахматовой. — Прим. авт.) говорить о Пушкине, я от волнения начинала заикаться. А она вся делалась другая: воздушная, неземная. Я у нее все расспрашивала о Пушкине. Анна Андреевна говорила про Пушкинский памятник: «Пушкин так не стоял». Новый год она почти всегда встречала одна. Звонила друзьям, поздравляла их с праздником и предупреждала, чтобы они не вздумали ее навещать. «Эту ночь я проведу с очаровательным молодым человеком, — говорила она. — Как его зовут? — Евгений Онегин». Актер и режиссер Сергей Юрский, в чьем спектакле «Правда — хорошо, а счастье — лучше» Фаина Георгиевна сыграла свою последнюю роль — няньку Филициату вспоминал: «В ее отношении к великим (в том числе к тем, кого она знала, с кем дружила) был особый оттенок: при всей любви — неприкосновенность». «Все уже сказано, нужное и ненужное. Все известно. Расписано, раскрашено, разбросано по страницам газет и журналов. Каждое слово кажется пошлым, затасканным...», — так начала свое эссе о Фаине Раневской актриса Елена Владимировна Юнгер. И с ней, увы, нельзя не согласиться. Особенно сейчас, когда все громкие эпитеты от постоянного употребления постепенно потеряли истинный смысл. И тем не менее... Понять, как думала Раневская, можно только прожив с ней рядом всю ее большую и наполненную событиями жизньПересматривая фильмы или слушая спектакли с участием Фаины Георгиевны, практически невозможно удержаться от того, чтобы пусть и в дежурных, самых что ни на есть банальных выражениях не восхититься той, кого зрители не перестают почитать, пожалуй, как никого другого из актерской братии. Вдобавок, словно в подтверждение безоговорочного признания российской публики один из зарубежных институтов при подведении итогов двадцатого столетия включил Фаину Георгиевну в список его великих актрис. От нашей страны в числе избранных оказались Верико Анджапаридзе и Нона Мордюкова. И этому факту Фаина Георгиевна наверняка бы обрадовалась. А вот ко всему тому, что касается ее персоны, она, надо полагать, отнеслась бы, скорее всего, скептически. Ведь, судя по воспоминаниям современников, Фаина Георгиевна (появившаяся на свет на излете девятнадцатого века — в 1896 году), несмотря на всю сложность, противоречивость характера и непредсказуемость реакций, отличалась чрезвычайной скромностью и предпочитала больше рассуждать о достижениях коллег, нежели о своих собственных. В связи с этим хочется упомянуть об эпизоде, произошедшем с санкт-петербургским режиссером и театральным писателем Александром Белинским. В свое время он мечтал занять Фаину Георгиевну в телевизионном спектакле «Домик» по В.П. Катаеву, но, к сожалению, этого не произошло, и роль, предназначавшаяся Раневской, досталась Гликерии Васильевне Богдановой-Чесноковой. После премьеры «Домика» в квартире Белинского раздался звонок, Александр Аркадьевич поднял трубку и услышал низкий, грудной голос Фаины Георгиевны, которая произнесла восторженную тираду в адрес блистательной Богдановой-Чесноковой, уверяя режиссера, что «актриса Раневская так, как она, ни за что бы не сыграла». И в этом — вся Раневская. Уважение к чужому таланту было у нее в крови. Фаина Георгиевна прекрасно знала о своем таланте, и не отказывала себе в одаренности. Но преклонявшаяся перед гением Александра Сергеевича Пушкина, Льва Николаевича Толстого, Антона Павловича Чехова (землячкой которого, тоже уроженкой Таганрога, Раневская была, к тому же, и взятый ею псевдоним вызывает сугубо чеховские ассоциации), мастерством артистов Московского Художественного театра, Иллариона Николаевича Певцова (с ним Раневская встретилась в ранней молодости, в дачном театре, расположенном в подмосковной Малаховке, когда была начинающей актрисой, и Певцов одним из первых оценил ее), дружившая с Анной Андреевной Ахматовой, актриса упорно считала, что всего лишь «пропищала» в искусстве. Вероятно, поэтому не любила рассуждать о тайнах творческой «кухни». И уж тем более — о подробностях частной жизни. Да и мемуаров, в отличие от некоторых своих прославленных ровесников, Раневская не оставила. Правда, справедливости ради стоит сказать, что она ни раз приступала к работе над рукописью, и, уничтожив ее, пыталась восстанавливать написанное. Но ничего не получилось. Спустя время кое-какие черновики и дневниковые записи Фаины Георгиевны стали «фундаментом» для серьезных монографий о ней, подготовленных Алексеем и Дмитрием Щегловыми — внуком и правнуком Павлы Леонтьевны Вульф, актрисы и педагога Раневской, в семье которой она жила долгие годы (в 1917 году все родные Фаины Георгиевны на пароходе «Святой Николай», принадлежавшем ее отцу — Гиршу Фельдману, эмигрировали в Турцию). Ко всему прочему, высказывания Фаины Раневской составили несколько тоненьких брошюр. Отдельным тиражом вышли и афоризмы актрисы. Вырванные из конкретного контекста, сегодня они звучат странно, по меньшей мере, пошло, превращая Раневскую в какую-то анекдотическую, исключительно комического плана фигуру, которой Фаина Георгиевна отнюдь не была. Хотя она действительно обладала феноменальным чувством юмора, в быту чаще всего грустила. А однажды и вовсе обмолвилась, что, если бы и решилась выпустить книгу, то она непременно получилась бы «жалобной». В данном утверждении не было и тени кокетства. Судьба Раневской — далеко не из счастливых. Слишком уж много испытаний выпало на долю этой незаурядной женщины. И, наверное, наиболее суровым из них было абсолютное, едва ли не глобальное одиночество, боль от которого она и прикрывала горькой, порой убийственной иронией. Меткие остроты Фаины Георгиевны до сих пор передаются из уст в уста, и каждый из нас, находясь в разной ситуации, неизменно применяет их, что называется, к месту. Но звание легенды отечественной культуры Раневская снискала, безусловно, благодаря своему таланту, отличавшемуся редким сочетанием тонкого, изощренного психологизма и гротескового, почти клоунского начала. И еще — умением находить даже в крохотных ролях (их актриса именовала «плевками в вечность») некое человеческое «зерно», подбирать снайперски точные детали грима (его поиски подчас сопрягались у Фаины Георгиевны с непомерными трудностями, так по ходу съемок «Золушки» она, по свидетельству той же Елены Юнгер, безжалостно обращалась со своим лицом, подтягивала его с помощью кусочков газа и лака, запихивала за щеки комочки ваты, все это было неудобно, мешало... «Для актрисы не существует никаких неудобств, если это нужно для роли...», — говорила Раневская) и костюмов, элементы мимики, жесты, особую манеру поведения. Словом, все то, что давало возможность зрителям за странноватым обликом ее героинь разглядеть неповторимую индивидуальность. Не только посмеяться над ними, но и посочувствовать этим довольно своеобразным существам. Даже таким, прямо скажем, малосимпатичным, как Манька из «Шторма» В. Билль-Белоцерковского с ее бегающими глазками, цепкими, загребущими руками и душевной пустотой, полнейшим отсутствием жизненной перспективы. Или — таперше из «Александра Пархоменко», вечно голодной и неприкаянной особе, которая ухитрялась, не выпуская сигарету изо рта, напевать немудреный городской романс, закусывать и одновременно приветствовать очередного знакомого посетителя. Или — безнадежной графоманке Мурашкиной из «Драмы». Или — нелепой, долговязой Леле из «Подкидыша», без устали командующей безропотным мужем Мулей и готовой отдать всю свою нерастраченную материнскую нежность нечаянно вошедшей в ее жизнь девочке Наташе...
Впрочем, каждое появление Раневской на сцене или экране — это попадание «в десятку». И приходится только сетовать на то, что ее до обидного мало использовали в театре и кино (день рождения Раневской — 27 августа, по случайному совпадению впоследствии стал профессиональным праздником российских кинематографистов). Артистическая биография Фаины Георгиевны вообще складывалась непросто. Думается, что причиной тому были вовсе проблемные, мягко говоря, не стандартные ее природные данные, не позволившие ей сразу привлечь к себе внимание людей театра и предопределившие ее многочисленные скитания по провинциальным подмосткам с 1915 по 1931 год. Но, кроме этого, важная причина — неистребимое стремление к совершенству. Невероятная требовательность Раневской к себе и партнерам (в том числе и к тем, кто играл совсем небольшие роли) иногда доходила почти до курьезов. Так, например, Вячеслав Дубров из ЦАТРА, в 1970—74 годах служивший в Театре имени Моссовета, а в 1974-м вводившийся в спектакль «Дальше — тишина», рассказывал, как настойчиво Фаина Георгиевна добивалась от него правильного, четкого и красивого произношения слова «коктейль». А также внутренняя значительность и самостоятельность мышления. Все это, как известно, всегда мешало благополучному существованию в актерской профессии, чересчур зависимой от режиссеров, которые, к слову сказать, не слишком благоволили к Раневской, в основном эксплуатируя ее в качестве типично жанровой «краски». Но исключения из общего правила все-таки были, помогая Фаине Георгиевне не так часто, но все-таки преодолевать рамки определенного амплуа. Так, ей посчастливилось встретиться с Михаилом Ильичей Роммом, снявшим ее в роли мадам Луазо в немой ленте «Пышка» по Ги Де Мопассану. С Роммом связано еще одно, безусловно, вершинное актерское творение Фаины Георгиевны — трагическая Роза Скороход из фильма «Мечта» (которая, кстати, произвела неизгладимое впечатление и на Президента США Франклина Рузвельта). Поработала она и с Александром Яковлевичем Таировым, поставившим в 1931 году «Патетическую сонату» Н. Кулиша в Московском Камерном театре с Раневской-Зинкой, с Елизаветой Сергеевной Телешевой, доверившей Фаине Георгиевне драматическую роль горьковской Вассы Железновой в одноименном, спектакле Центрального театра Красной Армии, датированном 1936 годом. Среди тех, кто вопреки разногласиям и нескончаемым пикировкам ценил Раневскую, был и Юрий Александрович Завадский, художественный руководитель Театра имени Моссовета, где актрисе удалось, наконец, обрести свой театральный дом. В Театре имени Моссовета Фаина Георгиевна сотрудничала с Леонидом Викторовичем Варпаховским (подарившим ей роль добрейшей, наделенной даром сострадания к окружающим «странной» миссис Сэвидж), с Анатолием Васильевичем Эфросом — автором сценической версии сценария В. Дельмара «Дальше — тишина» (1969), отмеченной пронзительным дуэтом Фаины Георгиевны Раневской и Ростислава Яновича Плятта, создавших образы беззащитных, преданных родными детьми супругов Купер. Здесь же в спектакле Сергея Юрьевича Юрского «Правда — хорошо, а счастье лучше» А.Н. Островского «родилась» нянька Фелицата, завершившая актерский путь Раневской, на протяжении которого она неизменно старалась и на сцене, и перед камерой «не играть, а жить». Фаина Георгиевна вообще отрицала само понятие игры применительно к своей профессии. «Играют дети, в карты, на бегах», — заметила она в беседе с Натальей Анатольевной Крымовой. Конечно же, Фаина Георгиевна чуть лукавила. Как бы ни был органичен артист, мы прекрасно знаем, что он произносит написанный автором текст. Так что, формулировка Раневской — всего лишь эффектная «фигура речи». Но все же, все же... Она имела право так сказать. Блистательная актриса Фаина Раневская была, в первую очередь, общепризнанным мастером острохарактерных ролей в театре и кино, которыми и запомнилась зрителю. Она была чрезвычайно требовательна к себе, равно как и другим, а потому сменила множество театров в своей карьере. Цитаты и реплики ее героинь частенько можно встретить в самых неожиданных трактовках, и они всегда уместны. Удивительно то, что слова, произнесенные актрисой много лет назад, не утрачивают актуальности и по сей день. И когда они звучат, словно видится лукавый прищур ее глаз, тонкая нервная рука с неизменной папироской и насмешливо искривленные губы... Больше, чем другим мужчинам, досталось от острой на язык Раневской, пожалуй, Завадскому. Что это было: рассеявшаяся как туман, любовь, истинная ненависть или ревность? Завадский приударял за теми, к кому была неравнодушна Фаина Георгиевна. Теперь об этом нам остается лишь гадать... В Центральном театре Красной Армии (ЦТКА) судьба свела Фаину Георгиевну с Юрием Александровичем Завадским. Ненадолго. Их многолетняя совместная работа — еще впереди. В Театре имени Маяковского он был самым ненавидимым ею недругом. Над ним она открыто подсмеивалась, не считая шибко талантливым. Он чувствовал это и немало сделал для того, чтобы его театр стал для Раневской не самым приятным местом на Земле. Во время одной из перепалок он закричал ей: «Вон из театра!»- «Вон из искусства!»- парировала Фаина Георгиевна. Раздражала ее и суетность маститого руководителя: «Завадскому дают награды не по способностям, а по потребностям». Ее и другую приму труппы — Любовь Орлову «задвигали», в то время в театре всецело царила замечательная актриса (и что важнее, жена Завадского) Вера Петровна Марецкая. Уже подводя итоги жизни, Любовь Орлова с горечью написала Раневской: «Мы неправильно себя вели. Нам надо было орать, скандалить, жаловаться в Министерство, разоблачить гения с бантиком и с желтым шнурочком, и козни его подруги. Но... у нас не тот характер. Достоинство не позволяет». Фаину Раневскую с Любовью Орловой связывала многолетняя дружба. В 1947 году Фаина Георгиевна снимается сразу в двух фильмах. В «Весне» Григория Александрова она играет эпизодическую роль Маргариты Львовны, тетушки главной героини. Первоначально героине Раневской в сценарии отводился лишь один эпизод, в котором Маргарита Львовна подавала завтрак своей племяннице, которую играла Любовь Орлова. Фаине Георгиевне уже доводилось сниматься вместе с Любовью Орловой в фильме «Ошибка инженера Кочина». Александров любил известных актеров и всегда шел им навстречу. «Можете сделать себе роль», — сказал он Фаине Георгиевне. Та согласилась и «сделала» роль! На просмотрах этой скучноватой вялой комедии публика в зрительном зале оживлялась лишь при появлении на экране Фаины Раневской и Ростислава Плятта.
Раневская и Плятт... Два великих имени часто стоят рядом. Фаина Георгиевна и Ростислав Янович, впервые сведенные вместе судьбой на съемках «Подкидыша», будут всю жизнь вместе сниматься в фильмах, будут играть на сцене одного театра — Театра имени Моссовета, где запомнятся зрителям в первую очередь своим блистательным, бесподобным, неповторимым дуэтом в спектакле «Дальше — тишина». — Я возьму с собой «Идиота», чтобы не скучать в троллейбусе! — Красота — это страшная сила! — Скорую помощь! Помощь скорую! Кто больной? Я больной. Лев Маргаритович... Маргарит Львович... Народный фольклор обогатился новыми фразами «от Раневской». Григорий Александров был режиссером требовательным. Он не делал исключений ни для кого, в том числе и ни для своей супруги, с которой они всегда общались на «Вы» и по имени-отчеству. В «Весне» есть сцена, в которой восторженно-взволнованная героиня Орловой лежит на спине в своей комнате, закинув голову. Александров пытался максимально усилить эту сцену, используя для этого все возможные средства. Манипулировал освещением, бесконечно искал новые, нестандартные ракурсы. Только и слышались его возгласы: «Любовь Петровна, еще раз!» В общей сложности Орлова несколько часов пролежала в заданном положении, не меняя позы, не жалуясь на усталость, пока сцена не была снята. Фаина Георгиевна была благодарна Александрову и его жене Любови Орловой за то, что они взяли ее на съемки, проходившие в Праге, на киностудии «Баррандов», бывшей немецкой студии, оснащенной превосходной техникой и оборудованной роскошными павильонами. Фаина Раневская впервые за все время Советской власти попала за границу. На съемках «Весны» Фаина Раневская и Любовь Орлова подружились. После смерти Орловой Фаина Георгиевна напишет: «Любовь Орлова! Да, она была любовью зрителей, она была любовью друзей, она была любовью всех, кто с ней общался. Мне посчастливилось работать с ней в кино и в театре. Помню, какой радостью для меня было ее партнерство, помню, с какой чуткостью она воспринимала своих партнеров, с редкостным доброжелательством. Она была нежно и крепко любима не только зрителем, но и всеми нами, актерами. С таким же теплом к ней относились и гримеры, и костюмеры, и рабочие — весь технический персонал театра. Ее уход из жизни был тяжелым горем для всех, знавших ее. Любочка Орлова дарила меня своей дружбой, и по сей день я очень тоскую по дорогом моем друге, любимом товарище, прелестной артистке. За мою более чем полувековую жизнь в театре ни к кому из коллег моих я не была так дружески привязана, как к дорогой доброй Любочке Орловой». После «Весны» Раневская снялась у Григория Александрова еще раз — два года спустя. В фильме «Встреча на Эльбе» ей досталась роль алчной американской генеральши Мак-Дермот. Сюжет фильма, снятого любимым режиссером Сталина, можно выразить одной фразой: советские люди хотят мира, а вот в Америке это желание разделяют далеко не все. Раневская снова сыграла «характерный типаж», несмотря на то, что никогда не видела американских генеральш. Вторым фильмом Раневской в 1947 году стала «Золушка». Добрая старая сказка... Фаина Георгиевна осталась довольна ролью мачехи, что, признаться, случалось с ней не так уж и часто. Она говорила: «Какое счастье, что я поддалась соблазну и уступила предложению Шварца и Кошеверовой сняться в этом фильме. Кроме всех прелестей участия в нем, я в течение многих месяцев почти ежедневно встречалась с Анной Андреевной Ахматовой. Да и сам Шварц такая прелесть. До этого я знала его очень мало, а сейчас не представляю, что мы когда-то были незнакомы. "Подарки судьбы" — как любила повторять Анна Андреевна». Писатель Глеб Анатольевич Скороходов в своей книге «Разговоры с Раневской» пишет: «В одной из своих реплик возмущенная Мачеха говорит о "сказочном свинстве". Его Раневская успешно воплотила в своей роли. В ее мачехе зрители узнавали, несмотря на пышные "средневековые" одежды, сегодняшнюю соседку-склочницу сослуживицу, просто знакомую, установившую в семье режим своей диктатуры. Это бытовой план роли, достаточно злой и выразительный. Но в мачехе есть и социальный подтекст. Сила ее, безнаказанность, самоуверенность кроются в огромных связях, в столь обширной сети "нужных людей", что ей "сам король позавидует". Причем у Шварца король не завидует мачехе, но боится ее (это король-то!) именно из-за этих связей. — У нее такие связи — лучше ее не трогать, — говорит он. Мачеха-Раневская прекрасно ориентируется в сказочном государстве: она отлично знает, какие пружины и в какой момент нужно нажать, чтобы достичь цели. Пусть сказочно нелепа задача, которую она себе поставила, — ее и ее уродливых дочек должны внести в Книгу первых красавиц королевства, но средства, которыми она пытается добиться своего, вполне реальны. Мачеха знает: нужны прежде всего факты ("Факты решают все!"), нужны подтверждения собственного очарования и неотразимости, а также аналогичных качеств ее дочерей. И начинается увлекательная охота за знаками внимания короля и принца: сколько раз король взглянул на них, сколько раз сказал им хотя бы одно слово, сколько раз улыбнулся "в их сторону". Учету "знаков внимания высочайших особ" мачеха и ее дочки посвящают весь сказочный королевский бал. Это одна из замечательных сцен фильма. В ней все смешно: и то, чем занимается милое семейство; и то, как оно это делает. Раневская здесь, повторим, минимальный соавтор Шварца-сценариста, но полная хозяйка роли. По сценарию дочки сообщают матери о знаках внимания, и та, зная силу документа, немедленно фиксирует в блокноте каждый факт. Ф. Г. ничего не добавила в текст. Она только повторила в несколько усеченном виде реплики дочерей. На экране сцена выглядела так: Анна: Запиши, мамочка, принц взглянул в мою сторону три раза... Мачеха: Взглянул — три раза. Анна: Улыбнулся один раз... Мачеха: Улыбнулся — один. Анна: Вздохнул один, итого — пять. Марианна: А мне король сказал "Очень рад Вас видеть" один раз. Мачеха: Видеть — один раз. Марианна: Ха-ха-ха — один раз. Мачеха: Ха-ха-ха» — один раз. Марианна: И «Проходите, проходите, здесь дует» — один раз. Мачеха: Проходите — один раз. Марианна: Итого три раза. Свои реплики Раневская произносила меланхолически-деловито, как бы повторяя слова дочерей для себя. Притом она с легкой небрежностью вела запись в блокноте — точно так, как это делают современные официанты. Закончив запись, мачеха, не моргнув глазом, подытожила ее тоже не менее «современно»: — Итак, пять и три — девять знаков внимания со стороны высочайших особ! Реплика неизменно вызывала смех. Находка Раневской вскрывает немудреный подтекст роли. В пору, когда любая критика чуть «выше управдома» находилась под запретом, подобные намеки находили у зрителя радостное понимание. Театр Раневская называла «кладбищем несыгранных ролей». Кино люто ненавидела: «На киноплощадке у меня такое чувство, как будто я моюсь в бане, и вдруг туда пришла экскурсия». «Хочу в XIX век!» — не раз говорила она. Впрочем странные нестыковки с жизнью начались для Раневской еще тогда, когда она обитала в атмосфере любимого ею девятнадцатого столетия... Она звала Завадского «Пушком» (он был лыс), «вытянутым в длину лилипутом» (он имел высокий рост) и Гертрудой (сокращенно — Герой (Социалистического) Труда). — Ну что там еще придумала про меня Фаина? — делано иронично спрашивал Завадский, стараясь сохранять спокойствие, хотя порой спокойствие это давалось ему с трудом. Излишне подчеркнутая артикуляция, свистящее пришепетывание, картинные прыжки бровей и трагические вскидывания рук — таков был Юрий Александрович. И, конечно же, его знаменитые карандаши, без которых его трудно было представить. Завадский постоянно что-то чертил, рисовал, штриховал. Во время одной из трудно продвигающихся репетиций, выйдя из себя от того, что одному из актеров никак не удается справиться с ролью, Завадский с воплем: «Пойду и повешусь!» — выбежал из зала. Все, кроме Фаины Георгиевны, заволновались. Раневская успокоила коллег: «Не волнуйтесь. Он вернется... сам. Дело в том, что в это время Юрий Александрович всегда посещает т-туалет».
Он всю жизнь старался казаться равнодушным и временами увлекался. Он был везуч. Счастливчик, баловень судьбы. Награды так и липли к нему. Раневская говорила о нем: «Человек, родившийся в енотовой шубе». Дочь Павлы Вульф Ирина была его первой женой и всего лишь одной из его многочисленных женщин — Завадский был влюбчив. И в него влюблялись многие — Марина Цветаева, Вера Марецкая, Галина Уланова... Завадский быстро увлекался и так же быстро перегорал. Его тяготило однообразие, хотелось чего-то нового, свежего. Цветаева увлеклась Завадским всерьез. Зная эмоциональную порывистую Цветаеву, трудно понять, насколько этот роман был реален и что за отношения на самом деле связывали его героев. По свидетельству современников, Завадский принимал ее любовь весьма прохладно, а скорее всего — пытался от нее отмахнуться.. Он умел жить и делал это легко и не без удовольствия. Его девизом было: «Проще, выше, легче, веселее». Его не боялись, над ним посмеивались, и не все его любили. Никто не мог, да и не пытался разглядеть под личиной деятеля советской культуры одного из последних рыцарей Серебряного века, которым циничная злодейка-судьба подменила одну жизнь на другую и заставила прожить ее до конца, до последней капли. Фаина Георгиевна была чрезвычайно импульсивна, легко ранима и совершенно лишена самоуверенности, самодовольства. Вот уж о ком нельзя было сказать: уравновешенная, спокойная и тем более — равнодушная. Обладая огромным темпераментом, она очень горячо, а порой и бурно реагировала на все — на обиды, свои и чужие, на несправедливость, и особенно на фальшь (сама никогда не фальшивила — просто не умела). Все, знавшие ее близко, находили, что у нее трудный характер. Безусловно, с ней подчас было нелегко. Нетерпимость, несдержанность, острое, иногда обидное словечко сгоряча, часто обижали близких людей. Она могла, вспылив, обидеть лучшего друга, потребовать «уйти и никогда не приходить», но... через полчаса в доме этого человека раздавался ее телефонный звонок — расстроенная, она как-то по-детски умоляла простить ее, казнила себя за вспышку, просила забыть обиду и поверить в ее доброе чувство. Сама Раневская никогда не реагировала на обиды мелочные, так сказать, «бытовые». В этом помогало никогда ей не изменявшее чувство юмора. Но обиды на путях искусства, творческой ее деятельности (а такие бывали, и очень жестокие и несправедливые) переносила тяжело, хотя никогда никому не жаловалась. В таких случаях поражала ее беспомощность. Она ощущала себя беззащитной, и действительно — настоящего защитника около нее не было. Недобрав тепла в детские годы... («в семье была нелюбима. Мать обожала, отца боялась и не очень любила...»), Фаина Георгиевна всю жизнь пыталась восполнить эту недостачу. Она умела дружить по-настоящему, дружить искренне, трогательно и самоотверженно. Я никогда не была красива, но я всегда была чертовски мила! Я помню, один гимназист хотел застрелиться от любви ко мне. У него не хватило денег на пистолет, и он купил сетку для перепелов. * * * Союз глупого мужчины и глупой женщины порождает мать-героиню. Союз глупой женщины и умного мужчины порождает мать-одиночку. Союз умной женщины и глупого мужчины порождает обычную семью. Союз умного мужчины и умной женщины порождает легкий флирт. * * * Толстой сказал, что смерти нет, а есть любовь и память сердца. Память сердца так мучительна, лучше бы ее не было... Лучше бы память навсегда убить. * * * Настоящий мужчина — это мужчина, который точно помнит день рождения женщины и никогда не знает, сколько ей лет. Мужчина, который никогда не помнит дня рождения женщины, но точно знает, сколько ей лет — это ее муж. * * * Женщины умнее мужчин. Вы когда-нибудь слышали о женщине, которая бы потеряла голову только от того, что у мужчины красивые ноги? * * * Если женщина идет с опущенной головой — у нее есть любовник! Если женщина идет с гордо поднятой головой — у нее есть любовник! Если женщина держит голову прямо — у нее есть любовник! И вообще, если у женщины есть голова, то у нее есть любовник! * * * — Фаина Георгиевна, на что похожа женщина, если ее поставить вверх ногами? — На копилку. — А мужчина? — На вешалку. * * * Бог создал женщин красивыми, чтобы их могли любить мужчины, и — глупыми, чтобы они могли любить мужчин. * * * Почему все дуры такие женщины?! * * * Милочка, если хотите похудеть — ешьте голой, и перед зеркалом. * * * Фаина Раневская была на свадьбе друзей. Когда на плечо жениху нагадил голубь, она сказала: — Вот молодожены, голубь символ того, что свобода ваша улетела и на прощание нагадила. * * * Птицы ругаются, как актрисы из-за ролей. Я видела, как воробушек явно говорил колкости другому, крохотному и немощному, и в результате ткнул его клювом в голову. Все, как у людей. * * * Напора красоты не может сдержать ничто! (глядя на прореху в своей юбке). * * * Почему я так не люблю пушкинистов? Наверное, потому, что неистово люблю Пушкина. Он мне осмыслил мою жизнь. Что бы я делала без него? * * * Еще одна посмертная казнь поэта — «Воспоминания». * * * Мальчик сказал: «Я сержусь на Пушкина, няня ему рассказала сказки, а он их записал и выдал за свои». — Прелесть! — передавала услышанное Раневская. После глубокого вздоха последовало продолжение: — Но боюсь, что мальчик все же полный идиот. * * * Однажды Юрий Завадский, худрук Театра имени Моссовета, где работала Фаина Георгиевна Раневская, крикнул в запале актрисе: «Фаина Георгиевна, Вы своей игрой сожрали весь мой режиссерский замысел!» «То-то у меня ощущение, что я наелась дерьма!» — парировала Раневская. * * * Раневская постоянно опаздывала на репетиции. Завадскому это надоело, и он попросил актеров о том, чтобы, если Раневская еще раз опоздает, просто ее не замечать. Вбегает, запыхавшись, на репетицию Фаина Георгиевна: — Здравствуйте! Все молчат. — Здравствуйте! Никто не обращает внимания. Она в третий раз: — Здравствуйте! Опять та же реакция. — Ах, нет никого?! Тогда пойду поссу. * * * — Доктор, в последнее время я очень озабочена своими умственными способностями, — жалуется Раневская психиатру. — А в чем дело? Каковы симптомы? — Очень тревожные: все, что говорит Завадский, кажется мне разумным... * * * Когда у Раневской спрашивали, почему она не ходит на беседы Завадского о профессии актера, Фаина Георгиевна отвечала: — Я не люблю мессу в бардаке. * * * В «Шторме» Билль-Белоцерковского Раневская с удовольствием играла «спекулянтку». Это был сочиненный ею текст — автор разрешил. После сцены Раневской — овация. «Шторм» имел долгую жизнь в разных вариантах, а Завадский ее «спекулянтку» из спектакля убрал. Раневская спросила у него: «Почему?» Завадский ответил: «Вы слишком хорошо играете свою роль, и от этого она запоминается чуть ли не как главная фигура...» Раневская предложила: «Если нужно для дела, я буду играть свою роль хуже». * * * Раневская называла Завадского маразматиком-затейником, уцененным Мейерхольдом, перпетуум кобеле. * * * В больнице, увидев, что Раневская читает Цицерона, врач заметил: — Не часто встретишь женщину, читающую Цицерона. — Да и мужчину, читающего Цицерона, встретишь нечасто, — парировала Фаина Георгиевна. * * * Вере Марецкой присвоили звание Героя Социалистического Труда. Любя актрису и признавая ее заслуги в искусстве, Раневская, тем не менее, заметила: — Чтобы мне получить это звание, надо сыграть Чапаева. * * * Раневская как-то рассказывала, что согласно результатам исследования, проведенного среди двух тысяч современных женщин, выяснилось, что двадцать процентов, т. е. каждая пятая, не носят трусы. — Помилуйте, Фаина Георгиевна, да где же это могли у нас напечатать? — Нигде. Данные получены мною лично от продавца в обувном магазине. * * * Олег Даль рассказывал: — Снимается сцена на натуре. В чистом поле. У Раневской неважно с желудком. Она уединяется в зеленый домик где-то на горизонте. Нет и нет ее, нет и нет. Несколько раз посылают помрежа: не случилось ли что? Раневская откликается, успокаивает, говорит, что жива, и опять ее все нет и нет. Наконец она появляется и величественно говорит: «Господи! Кто бы мог подумать, что в человеке столько говна!» * * * Раневская объясняет внуку, чем отличается сказка от были: — Сказка — это когда женился на лягушке, а она оказалась царевной. А быль — это когда наоборот. * * * — Вот женишься, Алешенька, поймешь, что такое счастье. — Да? — Да. Но поздно будет. * * * Расставляя точки над «i», собеседница спрашивает у Раневской: — То есть Вы хотите сказать, Фаина Георгиевна, что Н. и Р. живут как муж и жена? — Нет. Гораздо лучше, — ответила та. * * * У Раневской спросили, не знает ли она причины развода знакомой пары. Фаина Георгиевна ответила: — У них были разные вкусы — она любила мужчин, а он — женщин. * * * Раневская возвращается с гастролей. Разговор в купе. Одна говорит: «Вот вернусь домой и во всем признаюсь мужу». Вторая: «Ну ты и смелая». Третья: «Ну ты и глупая». Раневская: «Ну у тебя и память». * * * Алексей Щеглов, которого Раневская называла «эрзац-внуком», женился. Перед визитом к Раневской его жену предупредили: — Танечка, только не возражайте Фаине Георгиевне! Когда молодожены приехали к ней, Раневская долгим взглядом оглядела Таню и сказала: — Танечка, Вы одеты, как кардинал. — Да, это так, — подтвердила Таня, помня наставления. Вернувшись домой, Щегловы встретили бледную мать Алексея с убитым лицом. Раневская, пока они были в дороге, уже позвонила ей и сказала: — Поздравляю, у тебя невестка — нахалка. * * * Отправившись от нечего делать на гастролях днем в зоопарк, артисты увидели необычного оленя, на голове которого вместо двух рогов красовалось целых четыре. Послышались реплики: — Какое странное животное! Что за фокус? — Я думаю, — пробасила Раневская, — что это просто вдовец, который имел неосторожность снова жениться. * * * К биографии предлагаемых ей кур Раневская была небезразлична. Как-то в ресторане ей подали цыпленка табака. Фаина Георгиевна отодвинула тарелку: — Не буду есть. У него такой вид, как будто его сейчас будут любить. * * * Раневская обедала в ресторане и осталась недовольна и кухней, и обслуживанием. — Позовите директора, — сказала она, расплатившись. А когда тот пришел, предложила ему обняться. — Что такое? — смутился тот. — Обнимите меня, — повторила Фаина Георгиевна. — Но зачем? — На прощание. Больше Вы меня здесь не увидите. * * * В Доме творчества кинематографистов в Репино под Ленинградом Раневская чувствовала себя неуютно. Все ей было не так. Обедала она обычно в соседнем Доме композиторов, с друзьями, а кинематографическую столовую почему-то называла буфэт, через «э». Она говорила: «Я хожу в этот буфэт, как в молодости ходила на аборт». * * * Раневская изобрела новое средство от бессонницы и делится с Риной Зеленой: — Надо считать до трех. Максимум — до полчетвертого. * * * Качалов спросил меня после одного вечера, где он читал Маяковского, — вопроса точно не помню, а ответ мой до сих пор меня мучает: «Вы обомхатили Маяковского». — «Как это — обомхатил? Объясни». Но я не умела объяснить. Я много раз слышала Маяковского. А чтение Качалова было будничным. Василий Иванович сказал, что мое замечание его очень огорчило... Сказал с той деликатностью, которую за долгую мою жизнь я видела только у Качалова. Потом весь вечер говорил о Маяковском с истинной любовью... * * * Режиссеры меня не любили, я платила им взаимностью. Исключением был Таиров, поверивший мне. ...Однажды, провожая меня через коридор верхнего этажа, мимо артистических уборных, Александр Яковлевич Таиров вдруг остановился и, взяв меня за руку, сказал с горькой усмешкой: «Знаете, дорогая, похоже, что театр кончился: в театре пахнет борщом». Действительно, в условиях того времени технический персонал, работавший в театре безвыходно, часто готовил себе нехитрые «обеды» на электроплитках. Для всех нас это было в порядке вещей, но Таиров воспринимал это как величайшее кощунство. * * * Читаю дневник Маклая, влюбилась и в Маклая, и в его дикарей. * * * Я кончаю жизнь банально-стародевически: обожаю котенка и цветочки до страсти. Ночью читала Марину — гений, архигениальная, и для меня трудно и непостижимо, как всякое чудо. А вот тютчевское «и это пережить, и сердце на куски не разорвалось» разрывает сердце мне. * * * Я была летом в Алма-Ате. Мы гуляли по ночам с Эйзенштейном. Горы вокруг. Спросила: «У Вас нет такого ощущения, что мы на небе?» Он сказал: «Да. Когда я был в Швейцарии, то чувствовал то же самое». — «Мы так высоко, что мне Бога хочется схватить за бороду». Он рассмеялся... Мы были дружны. Эйзенштейна мучило окружение. Его мучили козявки. Очень тяжело быть гением среди козявок. * * * Мучительная нежность к животным, жалость к ним, мучаюсь по ночам, к людям этого уже не осталось. Старух, стариков только и жалко, никому не нужных. * * * ...Я обязана друзьям, которые оказывают мне честь своим посещением, и глубоко благодарна друзьям, которые лишают меня этой чести. * * * 8 Марта — мое личное бедствие. С каждой открыткой в цветах и бантиках вырываю клок волос от горя, что я не родилась мужчиной. * * * Если бы на всей планете страдал хоть один человек, одно животное, — и тогда я была бы несчастной, как и теперь. * * * ...У них у всех друзья такие же, как они сами, — контактные, дружат на почве покупок, почти живут в комиссионных лавках, ходят друг к другу в гости. Как завидую им, безмозглым! * * * Сколько раз краснеет в жизни женщина? — Четыре раза: в первую брачную ночь; когда в первый раз изменяет мужу; когда в первый раз берет деньги; когда в первый раз дает за деньги. А мужчина? — Два раза: первый раз, когда не может второй; второй, когда не может первый. * * * Раневская тяжело переживала смерть режиссера Таирова. У Фаины Георгиевны началась бессонница, она вспоминала глаза Таирова и плакала по ночам. Потом обратилась к психиатру. Мрачная усатая армянка устроила Раневской допрос с целью выяснить характер ее болезни. Фаина Георгиевна изображала, как армянка с акцентом спрашивала ее: — На что жалуешься? — Не сплю ночью, плачу. — Так, значит, плачешь? — Да. — Сношений был? — внезапный взгляд армянки впивался в Раневскую. — Что Вы, что Вы! — Так. Не спишь. Плачешь. Любил друга. Сношений не был. Диагноз: психопатка! — безапелляционно заключила врач. * * * Опять отгадывают кроссворд. — Падшее существо, пять букв, последняя — мягкий знак? Раневская быстро: — Рубль! * * * Фаина Георгиевна не раз повторяла, что не была счастлива в любви: «Моя внешность испортила мне личную жизнь».
|
|
|
Главная Ресурсы Обратная связь
© 2024 Фаина Раневская.
|