100 лет одиночества

К Раневской как-то обратились с просьбой написать автобиографию. Был заключен договор с издательством и даже получен аванс. Первая фраза, которую написала Фаина Георгиевна: «Мой отец был небогатый нефтепромышленник». Дело не пошло, аванс Раневской пришлось вернуть. Позднее она уничтожила черновики. Остались лишь письма друзьям и близким. Такое вот, например:

«Совершенно секретно. Гражданину Хвостикову-Запупянскому от гражданки Белокобылкиной.

Дорогой гражданин Хиздриков-Канапаткин!

Очень грущу, что не могу лично пожать Вашу честную — хотя и не очень чистую — руку! Болезнь приковала меня к постели. Это не особенно приятно — лежать на ложе, из которого винтом выскочили пружинки, которые имеют тенденцию впиваться в мою многострадальную попку! Но этим не ограничиваются мои несчастья: у меня выскочила печенка и торчит кулаком — я ее впихиваю обратно, но она выскакивает, как ванька-встанька. Это печальное обстоятельство лишает меня возможности выполнить Ваше поручение в магазине "Культторга". Как только удастся вдвинуть печенку на ее прежнюю позицию, я Вам куплю марки всего земного шара. Куплю глобус и прочие культурные товары. А пока обнимаю Вас и целую в спинной хребет. Желаю всего наилучшего. С глубоким уважением, ваша племянница — Канарейкина-Клопикова из города Вырвизуб. Мой адрес: г. Вырвизуб. Улица Лахудрова, дом № 4711. Р. S. Дорогой дядя, Афанасий Кондратьевич! <...> Еще раз целую Вас в загривок и прочие конечности.

Напишите мне что-нибудь культурное, можно и некультурное, только напишите, дядюшка». (1950 г.)

Адресат этого послания — Алексей Валентинович Щеглов, мой отец, автор и издатель книги о Раневской.

Фаина Георгиевна Раневская родилась сто лет назад в Таганроге и всю жизнь гордилась тем, что в ее любимом городе родился Чехов и провел свои последние дни император Александр I. Двадцатью годами позже попала в семью Павлы Леонтьевны Вульф — известной провинциальной актрисы, бабушки А.В. Щеглова. Поэтому книга его очень личная, это своего рода семейный рассказ.

Раневская вспоминала, что как-то старший брат, гимназист, сказал ей, очевидно, под влиянием революционных настроений: «Наш отец вор, и в доме у нас все ворованное». Удрученная Фаина воскликнула: «И куколки мои тоже ворованные?!» — «Да», — безжалостно ответил брат. Фаина представила, как ее любимая мама стоит на полундре, а папа с огромным мешком грабит магазин детских игрушек. Понятия «вор» и «эксплуататор» для брата не отличались по смыслу. Младшая сестра ему безгранично верила. Из дома решили бежать. Подготовились основательно: купили подсолнух. По дороге на вокзал поделили его пополам и с наслаждением лузгали семечки. Тут их нагнал городовой в коляске, отвез в участок, где ждали «воры-эксплуататоры», а дома была порка.

После революции семья эмигрировала, а Фаина (позже став «чеховской» Раневской) возмутилась: «В России революция, а вы мне предлагаете бежать?!» И осталась одна как перст. Ей было около 20 лет, когда в Ростове-на-Дону, посмотрев один из спектаклей с участием П.Л. Вульф, Фаина Георгиевна пришла к ней домой. У известной актрисы разыгралась мигрень, она никого не принимала. Но настойчивости странной девицы пришлось уступить. Вошла какая-то нескладная, рыжая, со словами восторга и восхищения. А потом стала слезно умолять взять ее в труппу, потому что она тоже хочет стать актрисой. Павла Леонтьевна холодно дала ей пьесу, которую сама для себя забраковала: «Выберите любую роль — и через неделю мне покажите». Раневская выбрала роль итальянской актрисы, нашла единственного на весь город итальянца — булочника и стала брать у него уроки мимики и жеста, отдавая весь дневной заработок, который получала, участвуя в массовках. Когда она явилась через неделю к Вульф с готовой ролью, та поняла, что перед ней великий талант, и взяла Фаину Георгиевну сначала к себе в семью, так как театр уезжал на гастроли в Крым и немедленно зачислить девушку в труппу возможности не было. С этого началась их почти 45-летняя дружба и неразрывная связь Раневской с нашей семьей, длившаяся около 70 лет. «Павла Леонтьевна спасла меня от улицы», — говорила Раневская.

А в начале шестидесятых она получила письмо из Румынии от своих родных: матери, отца, старшего брата. Они прочли о ней в газетах и узнали свою Фаину, с которой расстались в 1917-м. Она мечтала поехать в Румынию, повидаться с ними. Но не случилось.

Тогда же, в шестидесятых, в Россию из Турции вернулась ее родная сестра, Изабелла Георгиевна Аллен. Долгое время она жила в Париже, вышла замуж, переехала в Турцию, ее муж умер. Оставшись совсем одна, Аллен прочла однажды о своей сестре: лауреат Государственных премий, кинозвезда, крупная театральная актриса... Несомненно, богатый человек. Написала Раневской письмо и приехала по ее приглашению в Москву. Приехала окончательно, поменяв 1000 долларов на 900 рублей по курсу. Сестры стали жить вместе. Богатство, машины и виллы обернулись двумя комнатами в доме на Котельнической набережной — там, где кинотеатр «Иллюзион».

Фаину Георгиевну попросили как-то рассказать о впечатлениях Беллы о Турции. «Все турки дураки — они вешают картины под самый потолок! Представляете, как надо задирать голову, ведь они же сидят на полу!» — поведала Раневская рассказ сестры.

Белла и в старости оставалась необычайно красивой. Ее адаптация к социалистической действительности проходила в жанре эксцентрики: «Я заказала очки на улице какого-то сентября, где это, Фаина?» (имелась в виду улица 25 лет Октября). Она заходила в продуктовый магазин и, когда подходила ее очередь, спрашивала продавщицу: «Как здоровье вашей матушки? А батюшки?» Сзади медленно наливалась злобой московская очередь. Раневская повела Беллу в лучший актерский ресторан ЦДРИ. Пока ждали официанта, Белла заметила: «Невозможно же сидеть, здесь пахнет бараньим жиром».

Вскоре Беллу разыскал ее давний поклонник — Николай Николаевич Куракин, сын князя. В советское время он собирал и ремонтировал церковную утварь. Это был высокий, всегда очень подтянутый старик, в глазах его светились решимость и отчаяние. Долгие часы из комнаты Беллы несся сдобный куракинский бас. Он по-прежнему был влюблен. Раневская уставала и злилась за стенкой, в своей комнате: «Старый осел, совсем сошел с ума...» Потом Изабелла Георгиевна тяжело заболела и умерла. Раневская похоронила ее на Донском кладбище, сама выбрала камень из лабрадора: «Изабелле Георгиевне Аллен. Моей дорогой сестре».

«Мое самое раннее воспоминание о Раневской совпадает с первыми впечатлениями жизни: 1942 год, эвакуация, Ташкент, улица Кафанова. Мы жили в деревянном доме с высоким цоколем; наверх, в бельэтаж, вела открытая лестница, по которой Раневская поднималась в свою комнату, где стоял ее диван, где она спала, беспрерывно курила и однажды заснула с папиросой в руке, выронила ее, одеяло и матрас задымились, был переполох. С тех пор с Фаиной Георгиевной я связывал клубы дыма, а поскольку тогда только учился говорить, называл ее "Фуфа". Так Фуфой стали называть Раневскую друзья, приходившие к нам в Ташкенте, и потом это имя сопровождало ее всю жизнь.

В доме на улице Кафанова часто бывала Анна Андреевна Ахматова. Фаина Георгиевна, бабушка и все домочадцы располагались в большой комнате, и Ахматова читала свои стихи, закрыв глаза, тихо-тихо, нараспев. Я ничего не понимал, но любил рассматривать кремовую брошь из яшмы на груди Анны Андреевны. Все лучшее, что говорили о ее стихах, я связывал с этой брошью. Когда Фаина Георгиевна спрашивала: "А ты знаешь, кто это?", я отвечал: "Мировая тетя". Раневской нравился мои ответ, и она тоже так называла Ахматову. И еще Рэбе и ласково Рэбенька — за мудрость; я отчетливо помню приглушенную, нежную интонацию ее низкого голоса: "Рэбе, скажите..."

У нас была книжка с портретами полководцев, которую со мной рассматривала Фаина Георгиевна. Она потом часто с восхищением пересказывала друзьям эпизод из моего раннего детства, как я, показывая на книжку, повторял: Фулевич, Фулевич... Тузя ма газька... "И я поняла! Товарищи, он же говорит: Суворов, Суворов... Кутузов без глаза!"

Ей, наверное, в то время очень не хватало кого-нибудь, о ком она могла бы заботиться. Очевидно, тогда и родилось мое "официальное" именование, придуманное Раневской: эрзац-внук — с ударением на первом слоге».

(Из книги А.В. Щеглова)

«Драстуйте дарагой дядичька. Вам пишит ваша плимяница из города — Краснокурьева. Наш город Краснокурьев славитца своими курями. Куры у нас белыя и чорныя, и серинькия а почему наш горад называеца Краснокурьев я не знаю. Я учусь в первом класи и щитаюсь первой учиницай патаму что другие рибята пишат ище хужи миня. Дарагой дядичка пожалуста пришлите мне к новому году много подарков за то что я так хорошо пишу без одной ашипки. А сичас дядичка я Вам посылаю шикалатку патаму что вы дядичка такой сукин сын что кроми шикалатки ничего не жрете Дядичка у миня спортился корондашык и сафсем ни пипшит а па-таму я вас очинь кребко обнимаю и цулую. Ваша плименица.

Дуся Пузикова».

(письмо Раневской А. Щеглову, начало 50-х годов)

* * *

Однажды Раневская привезла заводную игрушку — сувенир от маршала Толбухина для ее «эрзац-внука». Наверное, она выпросила у него этот обтекаемой формы темно-синий автомобильчик размером с челнок зингеровской швейной машины с поперечным колесиком на брюшке. Хитрость трофейной игрушки заключалась в том, что, когда она подъезжала к краю стола, передок свешивался, центр тяжести перемещался и поперечное колесико, касаясь поверхности, отворачивало машинку от края пропасти — она никогда не падала на пол.

С Толбухиным Раневская встретилась в Тбилиси. Ее рассказы о маршале были проникнуты удивлением, нежностью и совершенно лишены свойственной Раневской иронии. В нем она нашла черты, каких раньше не встречала у военных.

Сохранилась удивительная фотография Раневской той поры. Она стоит в парке, высоко над городом, — широкополая шляпа, лицо волнующе прекрасно. И еще одна фотография с Толбухиным: сидят за столом, в руках рюмки, смотрят друг на друга, молодые, счастливые. А в 1949 году Толбухин умер.

Это было время Старопименовского переулка. Раневская продолжала жить в коммуналке, в невероятно темной — с окном на стену соседнего дома — комнате, в которой всегда горел свет и с которой связаны имена самых разных людей — друзей и гостей Раневской, легенды о целой галерее домашних работниц. Лиза была, пожалуй, самая колоритная. Больше всего она хотела выйти замуж, вопреки своей вполне водевильной, малопривлекательной внешности. Как-то пришла Любовь Петровна Орлова, сняла черную норковую шубку в передней и беседовала с Раневской в ее комнате. Лиза вызвала хозяйку и попросила тайно дать ей на полчаса эту шубу для свидания с женихом, дабы поднять свои шансы. Раневская разрешила. Домработница ушла. Где-то через час Любовь Петровна собралась уходить, Раневская изо всех сил удерживала ее. Лизы не было. Гостья пробыла у Раневской три часа, пока Лиза, войдя в переднюю, не хлопнула дверью. Орлова была выпущена на волю, а Раневская выплакала эту историю Павле Леонтьевне Вульф. Еще более решительной Лиза была в бытовых вопросах. Однажды Фаина Георгиевна услышала требовательный украинский говорок своей домработницы, звонившей по телефону: «Это дезинфекция? С вами ховорить народная артистка Раневская. У чем дело? Мене заели клопи!»

Приходил Александр Румнев, искусный график, обладавший изысканными манерами — «последний котелок Москвы» (снимался с Фаиной Георгиевной в сцене бала в «Золушке»). Заходил в ее полутемную комнату, они долго беседовали, он садился рядом и рисовал ее; часто засиживались допоздна. По Ли-зиным меркам обстановка была вполне интимная. Она выразила протест: «Фаина Георгиевна, что ж это такое?! Ходить-ходить, на кровать садиться, а предложение не делаеть?!»

Внешне Лиза была похожа на Петра Первого, за что Раневская так ее и называла. Готовясь к свиданию, она бесконечно звонила по телефону своим подругам: «Маня, в тебе бусы есть? Нет? Пока... Нюра, в тебе бусы есть? Нет? Пока». — «Зачем тебе бусы?» — поинтересовалась Фаина Георгиевна. «А шоб кавалеру было шо крутить, пока мы у кино сидим!»

Когда замужество наконец состоялось, Раневская подарила Лизе свою только что купленную роскошную кровать — для продолжения Лизиного рода. Сама так до конца жизни и спала на тахте.

Раневская очень боялась, что ей могут предложить сотрудничать с КГБ. Как отказать, как быть? Один знакомый посоветовал, в случае если такое предложение поступит, сказать, что она кричит во сне. Тогда, мол, как неблагонадежная, способная выболтать тайну, она не подойдет, предложение будет снято. Прошло время. Однажды, когда Фаина Георгиевна работала в Театре имени Моссовета, к ней обратился член партбюро с предложением вступить в партию. «Ой, что вы, голубчик! Я не могу, я же кричу во сне!» — воскликнула бедная Раневская. Слукавила она или действительно перепутала эти департаменты, Бог знает!

Тематически эта история имела продолжение. В Ленинграде на гастролях Раневской предложили роскошный номер в «Европейской» с видом на Русский музей, сквер, площадь Искусств. Она охотно заняла его и несколько дней в хорошем расположении духа принимала своих ленинградских друзей — рассказывала анекдоты, обменивалась новостями, ругала власть и чиновников. Через неделю к ней пришел администратор и очень вежливо предложил переехать в такой же номер на другой этаж. «Почему? — возмутилась актриса. — Номеров много, а Раневская у вас одна». — «Да, да, — лепетал администратор, — но мы очень вас просим переехать, там вам будет удобнее». — «Мне и здесь хорошо», — отказалась Раневская. Пришел директор «Европейской» и, включив воду в ванной, объяснил, что на днях ждет высокое духовное лицо, этот номер в гостинице единственный, оборудованный прослушивающим устройством. После этого Фаина Георгиевна моментально переехала. На новом месте оставшиеся ночи она не спала, вспоминая свои высказывания в прежнем номере и размышляя о том, что с ней теперь будет.

Вообще на гастролях с Раневской всегда случалось нечто непредвиденное. Она любила Львов, город этот был дорог ей, здесь снимали ее «Мечту». Львов, пронизанный прежним, довоенным, чуть польским духом, был похож на старую, еще неразрушенную Варшаву.

В свободный день Фаина Георгиевна решила поехать на ипподром. Очевидно, она задумала эту акцию еще в Москве. Довольно быстро насладившись видом лошадей, вошла в азарт и стала делать ставки, раз от разу проигрывая все больше. Кончилось тем, что в чужом городе, далеко от дома, осталась без единой копейки. Ехала на трамвае зайцем, ни жива ни мертва от страха в ожидании контролера.

В тот приезд у Раневской — впрочем, как обычно — была бессонница. Выйдя на балкон гостиницы, она с ужасом обнаружила в небе светящееся существительное действия на букву «Е». Потрясенная ночными порядками любимого города, добропорядочно соблюдавшего советский моральный кодекс днем, Раневская уже не смогла заснуть и лишь на рассвете разглядела потухшую первую букву «М» на вывеске мебельного магазина, написанной по-украински: «МЕБЛИ».