Люди и дельфины

— Вы любите животных? — неожиданно спросила Раневская.

— Смотря каких, — признался Психолог. — Например, собаки мне нравятся больше, чем кошки.

— Нет, я имею в виду просто животных. Диких, — пояснила Раневская. — Не тех, которые считаются друзьями человека, разделяют нашу жизнь. А вот просто животных, как часть дикой природы.

— Как-то не задумывался, — ответил Психолог. — Помню, в детстве с удовольствием смотрел передачу «В мире животных». Очень нравилось. Но любить? Наверное, я их недостаточно знаю и уж совсем мало понимаю, чтобы действительно любить. Хотя когда читал «Рассказы о животных» Сетон-Томпсона, то очень любил всех четвероногих героев, что домашних, что диких. А почему вы спросили?

— Вам приходилось бывать в зверинцах? — Раневская сморщилась. — Не в зоопарках, вроде того, что в Москве, где просторные вольеры, хороший уход за животными. А вот в передвижных зверинцах. Где грязь, вонь, тесные клетки, облезлая шерсть...

Психолог кивнул. В детстве его водили в такие зверинцы, и он помнил мучительное чувство тошноты от отвратительного запаха, помет, смешанный с опилками, раскисающий в мокром снегу под ногами, — почему-то все эти походы были зимой, — посеревшую от грязи маленькую лису, забившуюся в угол клетки и скалящую оттуда зубы... Выходя из зверинца, он всегда испытывал облегчение, а пирожное, которое ему потом покупал отец, воспринимал как награду за то, что выдержал этот поход без слез и нытья.

— У вас стало интересное выражение лица, — заметила Раневская. — Такое впечатление, что вы вспомнили что-то очень неприятное.

— Да нет, не особенно, — соврал Психолог. — Просто однажды меня повели в зверинец на каникулах, а я простудился, и потом все каникулы пролежал в обнимку с малиновым вареньем и манной кашей. Чего уж приятного!

А перед его глазами стояла та лисица, он видел ее свалявшуюся комьями шерсть, затравленное выражение глаз, беспомощный оскал, которым она пыталась угрожать своим мучителям... Зверь часто приходил в его детские сны, и Психолог ненавидел лисьи шапки, шубы, воротники — их вид сразу напоминал ему о зверинце, и почему-то думалось, что это изделие из той самой лисы, которую сначала заморили в клетке, а потом ободрали шкуру, чтобы сделать шапку или воротник.

— Ну, простуда — действительно не особенно приятно, тем более для ребенка во время школьных каникул, — улыбнулась Раневская.

— А вам, похоже, повезло со зверинцами еще меньше, — сказал Психолог. — Не зря ведь вы о них заговорили.

— Все-то вы знаете, догадливый мой! — Раневская засмеялась и поудобнее подоткнула маленькую подушечку под локоть. — А я вот думаю, что такие зверинцы нужно вовсе запретить. Из-за жестокого обращения с животными. Ведь даже если персонал там старается изо всех сил, все равно невозможно обеспечить нормальные условия для животных. Они мучатся, и мучатся страшно. Неволя вообще ужасна для любого живого существа, но передвижные зверинцы — это нечто особенное, это противно природе. И уж всяко нельзя приводить туда детей. Нельзя, чтобы дети видели все эти ужасы, чтобы они осознавали кошмар клетки.

Мне было шесть лет, когда я впервые увидела такой передвижной зверинец. Там воняло, но не это было самым жутким. Настоящим ужасом были замученные звериные глаза, которые смотрели на суетящуюся и шумящую человеческую толпу сквозь толстые железные прутья. Я удивилась — мне обещали веселую прогулку, волшебных зверюшек, а привели в очень неприятное место, где я всей кожей чувствовала боль и страх. Не помогали ни яркие афиши, ни шарики мороженого — даже они сочились болью и страхом.

Гвоздем программы зверинца были дельфины — посмотреть именно на них сбежался весь город. Я видела дельфинов на картинках в книжках, и это были гордые, свободные создания. В этом же зверинце были два маленьких дельфиненка, которые медленно плавали в жестяной ванне. Вода была грязная, мутная, в ней плавали куски сосисок, размокшие булки — посетители бросали весь этот мусор, воображая, что подкармливают дельфинчиков.

Глядя на едва шевелящихся дельфинят, я чувствовала страх, смешанный с разочарованием. Они были совсем не такими, как на книжных картинках, и это казалось обманом. А вокруг шумела празднично разодетая толпа, и рафинированные дамы строили глазки кавалерам из-под низко опущенных полей кружевных шляп, и отцы поднимали повыше маленьких детишек, чтобы те смогли разглядеть диковинных рыб получше, и краснощекие мамаши резкими голосами предупреждали мужей, чтобы те держали ребятишек покрепче, да не зашибли ненароком, и оборванцы терлись около господ, то незаметно подрезая кошелек, то плаксиво выпрашивая копеечку... И никому не было дела ни до ужасающей вони, ни до тоскливой безнадежности в глазах животных.

А потом к ванне с дельфинчиками подошла пьяная компания, и один из мужчин начал тыкать пальцем в дельфиненка, требуя, чтобы тот плавал резвее. В винной одури он кричал, что содержатели зверинца подсовывают снулых рыбок, выдавая их за дельфинов, и ткнул пальцем прямо в жалобный глаз дельфиненка. Из глаза потекла кровь, но пьяному это показалось очень смешным, он хохотал и все давил, давил пальцем...

Я начала плакать, кричать, мне казалось, что кровь, текущая из дельфиньего глаза, заливает все вокруг, что сама вода в ванне стала кровавой. Из-за проклятого заикания все было еще хуже — слезы смешивались с обрывками слов и каплями слюны.

Гувернантка вытащила меня из толпы, отвела домой, где я была наказана. За что? Ну как же, ведь я устроила сцену на глазах чуть не у всего города. Я пыталась объяснить отцу, в чем было дело, но получалось лишь невнятное мычание, прерываемое бесконечными всхлипываниями. Потом я долго не могла спать — по ночам, стоило мне закрыть глаза, как тут же появлялась гнусная жестяная ванна, в которой плавал маленький дельфинчик с окровавленным глазом...

Почему вас интересует мама? Маму не беспокоили такими пустяками. Она была женщиной очень впечатлительной, и ее старались не расстраивать из-за мелочей.

Да, мама моя была женщиной необыкновенной. Особенно заметно это было рядом с отцом. Он — типичный коммерсант, человек крайне практичный и практический, и в лице его всегда выражалась твердость. И рядом с ним мама — романтическая, витающая в облаках, иногда путающая мечты и реальность. Мама могла плакать, если ей снился плохой сон, или радоваться весь день, если сон был хорош, отец с одинаково спокойным выражением лица встречал как успехи, так и неудачи. Отец отлично знал, откуда берутся деньги, мама об этом никогда не задумывалась. Они были схожи, как день и ночь — и то, и другое можно наблюдать из одного и того же окна.

Иногда, вспоминая об отце, я думаю — а не ошибалась ли я в его оценке? Я помню, что к нему в гости захаживал Натан Богораз¹, и они с отцом подолгу разговаривали на иврите, рассуждая на библейские темы — Богораз был отъявленным атеистом, а мой отец, как я уже говорила, старостой хоральной синагоги. Если же отец был настолько практичен, как я думала всегда, то что же интересного находил в нем Богораз, писатель и поэт, в котором практичности не было ни на грош? Не за чаем же с бисквитами он приходил в наш дом!

А вы знаете, что то самое благотворительное еврейское общество, председателем которого был отец, купило чеховский дом? Тот дом, что был построен отцом Антона Павловича. Купец Селиванов, которому дом достался за долги, продал его втридорога — ему дом достался за шестьсот рублей, а получил за него пять тысяч! — а благотворительное общество устроило там еврейскую богадельню.

Маму не интересовали ни библейские темы, ни богадельни — все это было слишком серьезно или слишком приземленно для ее романтического характера. В детстве я очень хотела быть похожей на маму — романтизм ее казался мне привлекательным. И потом, мама была красива. Бэлла пошла в нее, а я настолько похожа внешне на отца, что один мой знакомый, увидев как-то фотокарточку отца, решил, что видит мой снимок в гриме для мужской роли! Но внешность, которая у мужчины расценивается как привлекательная мужественность, для женщины является почти что уродством.

Мама не особенно внимательно занималась нашим воспитанием, а тем более — образованием. Няни, горничные, гувернантки, бонны, приходящие учителя — в общем, весь штат полагающихся небедному дому «людей» был в нашем распоряжении. Контролировал все отец. Ну а мама читала книги, составляла букеты, музицировала и мечтала. Вот за чем она следила, так это за нашей одеждой, особенно у девочек. И естественно, мы должны были быть умыты и сыты. Все остальное в ее представлении складывалось само собой. Легкость и поразительную неловкость в отношении быта я унаследовала от нее. Жаль, что к этому не прилагался нос.

От матери же я унаследовала любовь к чтению. Отец, читающий Тору и канцелярские книги, никак не мог вдохновить на чтение, но мама...

Знаете, когда она прочла в газете о смерти Чехова, то кричала и плакала. Она не представляла мира без Чехова, без его книг. Мне было восемь лет, и я изрядно испугалась, услышав крики матери и надрывный плач. Узнав, в чем дело, я схватила первую попавшуюся книгу Чехова и убежала в парк — читать. Я часто читала в парке, там меня никто не видел. Если я плакала над книгой дома, то меня наказывали, ну а в парке можно было плакать, не боясь наказания.

Мне попалась «Скучная история» — совершенно неподходящее чтение для восьмилетней девочки. Но как-то так получилось, что я не только прочла книгу, но даже смогла понять ее. И на этом детство закончилось. Понимаете, невозможно до такой степени прочувствовать одиночество и остаться ребенком...

Ну а когда умер Толстой, то мама и вовсе заболела. Лежала, откинувшись на кружевные подушки — изысканная и элегантная даже в болезни, с романтическими кругами под глазами, и вздыхала о том, что вот теперь ушла совесть России, и как можно жить в подобной пустоте...

Это не было игрой, мама была совершенно искренним человеком, она действительно так чувствовала.

Удивительно, как изменяются люди в зависимости от внешних обстоятельств! Во времена моего детства было естественным оплакивать Чехова и Толстого, это называлось чувствительностью, обостренным чувством сострадания, интеллигентностью и так далее. То есть весьма лестными словами. Теперь подобному поведению дается совершенно другая оценка.

Помню, как мне пришлось обратиться к психиатру. Это было тяжелое время — Камерный театр закрыли, и Таиров²сошел с ума, а затем и умер, не вынеся такого кошмара. Я помню, как он говорил мне: «Везде висят мои афиши, расклеены по всему Тверскому бульвару, разве театр закрыт?!» Он никак не мог поверить... Ну а я после его смерти плакала по ночам, плохо спала, чувствовала себя постоянно разбитой. И в конце концов отправилась к психиатру. Психиатром оказалась усатая толстая армянка — южные женщины с возрастом отращивают совершенно мужские усики и расплываются, как тумбы. И она долго спрашивала у меня, на что я жалуюсь. Я отвечала, что жалуюсь на бессонницу, плачу по ночам, постоянно вялая, ничто меня не веселит. Она спрашивала и о причинах слез. А когда я сказала, что мне жалко друга, которого я очень любила, немедленно поинтересовалась: «Сношения были?» Боже мой! «Сношения»! Слово-то какое... «Сношения» — и трагедия Таирова... Когда я ответила, что «сношений» не было и быть не могло, эта усатая дама немедленно поставила диагноз: «Не спит. Плачет. Любила друга. Сношений не было. Диагноз: психопатка!»

Представляю, что бы эта дама-психиатр сказала о моей маме, которая долго болела из-за смерти Толстого. Наверняка отправила бы прямиком в сумасшедший дом. По ее понятиям невозможно оплакивать человека, с которым не было «сношений». Не люблю психиатров. У них нет ласковых рук, чтобы успокоить болящую душу. Они лезут в эту душу со скальпелем...

Повышенную чувствительность, необходимую актрисе, я тоже унаследовала от матери. Отец обладал шкурой гиппопотама, ее невозможно было пробить даже из пушки. Мама чувствовала малейшее дуновение ветерка, как андерсеновская принцесса на горошине — крохотный твердый шарик под горой перин.

Невозможно стать актрисой, не обладая повышенной чувствительностью. На сцену может выйти только принцесса на горошине. Актриса должна чувствовать всей кожей, всей душой. Нельзя играть роль, нужно прожить персонажа. Иначе зрители не поверят.

С другой стороны, у актрисы должно быть терпение Русалочки, которая ухитрялась не только ходить, но и танцевать в то время, когда ноги ее болели, будто их режут ножами — если помните, именно так ей удружила морская ведьма. Зрителю плевать, как чувствует себя актер, болит ли у него голова или, может, мучит несварение желудка. И актер, страдающий от поноса, должен хоть затычку в жопу себе вставить на время спектакля, но не обмануть зрителя.

Когда я сбежала в Москву, чтобы поступить в театр, мама посылала мне деньги на жизнь, тайком от отца. Сейчас я думаю: действительно ли он не знал, что она посылает мне деньги? Или просто делал вид, что не знает, чтобы не показать, что поддерживает блудную дочь, чтобы я вернулась домой. Ведь отец был настоящим коммерсантом и отлично умел считать деньги. Ну не мог же он не замечать дополнительных расходов?

А я вот, как и мама, так и не научилась считать деньги за всю свою долгую жизнь. Еще в двенадцать лет я поняла, какое это наслаждение — просто швырнуть деньги, отбросить их, как ненужную вещь. Тогда я впервые увидела цветной фильм, кажется, сцену с балконом из «Ромео и Джульетты». Конечно, это был не настоящий цветной фильм, как снимают сейчас, его раскрашивали вручную, но какая же это была неописуемая красота! Чудесная сцена так меня впечатлила, что дома я немедленно разбила копилку и отдала деньги соседским ребятишкам. Деньгам не было места в мире совершенной красоты, которую показали на экране. А еще мне хотелось сделать что-то значительное, хотя бы немного приближающее меня к тому цветному чуду...

Скажите, как может в одном и том же мире существовать такая красота и передвижные зверинцы?

Знаете, я часто вспоминаю того дельфиненка в зверинце. Столько лет прошло, а я все еще в ночных кошмарах вижу его жалобный взгляд, глаз, из которого течет кровь, грубый палец, тычущий в него...

Как-то мне попалась статья в журнале, и там писали, что дельфины разумны. Будто ученые исследовали дельфинов и пришли к такому выводу. И разум дельфинов чуть ли не такой, как у человека.

Так скажите, почему же дельфины до сих пор развлекают толпу? Почему их ловят для дельфинариев, и они за рыбу должны прыгать через кольца, играть в мяч и делать разные другие фокусы? А человеческая толпа при этом радостно аплодирует, маленькие дети смеются, их мордашки, измазанные мороженым и кремом, светятся от удовольствия. Если дельфины разумны, то какое люди имеют право сажать их в клетку? Потому что они не плавят металл, не ведут войн и не признают государственных границ? Из меня как-то тоже не получилось сталевара. Может, стоило и меня посадить в клетку? Не кажется ли вам, что это очень многое говорит о человечестве...

Примечания

1. Речь идет о Натане Менделеевиче (Владимире Германовиче) Богоразе, революционере, выдающемся этногеографе, лингвисте, североведе и писателе. Богораз был гимназическим товарищем Чехова.

2. Речь идет об Александре Яковлевиче Таирове (Корнблит), создателе и художественном руководителе Камерного театра, который был закрыт в 1949 году в ходе компании по борьбе с космополитизмом.