20.11.1961

Сегодня сестру потянуло на воспоминания. Я к этому непричастна, я ее не провоцировала, ей самой захотелось повспоминать. Она рассказала, как ее в Крыму пытался соблазнить Бела Кун. Я никогда о нем не слышала, но оказалось, что это был очень видный большевик, венгерский еврей, которого расстреляли в конце 30-х годов. Но тогда, в самом начале 20-х, он был хозяином Крыма, по-большевистски, конечно, не «хозяином», а «председателем». Председатель Крыма товарищ Бела Кун.

— У него была огромная роскошная дача, — вспоминала сестра. — С зеркалами, картинами, коврами, камином, зимним садом и прочими элементами буржуазной роскоши. Большевики только на словах аскеты, на деле же они любят пожить шикарно. В окна было видно полосочку моря, корабли и рожи часовых, которые не то охраняли Белу от народа, не то стерегли его самого, чтобы он не удрал в Турцию или в Румынию. Меня привезли к Беле (он галантно послал за мной автомобиль, оцени!). Был накрыт шикарный стол, на котором даже икре нашлось место, это в те голоднющие годы-то! Горел камин, потому что была зима, хоть и крымская, но все равно зима, мы пили шампанское, ели (я просто жрала, потому что голодна была неимоверно), говорили об искусстве. Бела советовался со мной по поводу революционного театра, а сам так и поедал меня глазами. «Запускал глазенапа по программе», как выражается Танька. Потом мы поговорили о Пушкине, о Лермонтове, выпили еще шампанского, Бела положил свою руку мне на плечо... Должна признать, что как мужчина он был хорош — не красавец, но представительный, обходительный, интересный, и ладони у него не потели. Не выношу, когда у людей потные ладони! Так вот, от обильной еды, шампанского, тепла и понимания того, что меня сегодня не будут расстреливать (про Белу много чего рассказывали и все страшное), я настолько сомлела, что у меня не было сил сопротивляться. И желания, кажется, тоже не было. Он погладил меня по плечу и стал читать вслух Надсона. Странные предпочтения для комиссара, потому что Надсон был насквозь буржуазным, ну ладно. Потом начал говорить мне комплименты и распространяться на тему той прекрасной дружбы, которая возможна между мужчиной и женщиной в новом коммунистическом обществе... Как будто в старом капиталистическом между мужчинами и женщинами ничего не было. Но лучше бы он так долго не трепал языком, потому что в тот самый момент, когда рука его съехала с моего плеча на колено, ненадолго задержавшись на груди, в комнату ворвался усатый пучеглазый мужик в кожанке и что-то прошептал на ухо Беле. Бела извинился передо мной и ушел. Этот изверг был очень воспитанным человеком — европеец, сын нотариуса, а не какого-нибудь босяка. Другой мужик, тоже одетый в кожанку, их комиссарскую униформу, довел меня до машины и передал шоферу, который отвез меня обратно. Я ждала повторного приглашения, можно сказать, что я мечтала о нем, чтобы снова наесться досыта и выпить настоящего Moët, но Бела, должно быть, забыл обо мне в той горячке. Или решил, что я приношу неприятности. Судя по выражению его лица, которое вдруг стало похоже на жопу, пучеглазый сообщил ему плохую новость. Можно считать, что я дешево отделалась. Ой, я забыла про папиросы! Тогда все курили махорку, пополам с травой, а Бела угощал меня душистыми асмоловскими папиросами с золотым ободком! Я так жалела, что не догадалась прихватить с собой несколько пачек! Они у него лежали штабелем на десертном столике, а на нижней полке стояли бутылки. Ну разве я не дура после этого! Конечно же — дура! Совсем не умею пользоваться случаем! Окажись на моем месте Любка, она бы не уехала просто так! Она бы стала мадам Кун. И ее бы потом расстреляли за компанию с ним! Беллочка, говорю тебе как на духу, заклинаю тебя — держись подальше от высокопоставленных коммунистов! Жить с ними, все равно что жить у подножия вулкана!

Сестра говорила так серьезно, словно я знакома хотя бы с одним высокопоставленным коммунистом. Я только с Е.А. знакома, и то заочно.