Ольга Анохина. Поэма про красный карандаш

С ней невозможно было играть, потому что каждый ее выход — аплодисменты, уход — аплодисменты, фраза любая — аплодисменты. Публика ее обожала. Это, конечно, любовь народная была. Абсолютно сумасшедшая и заслуженная.

В 1979 году мы, молодые артисты, я имею в виду себя и моего мужа Владимира Горюшина, только пришли в Театр Моссовета и на сборе труппы по случаю открытия сезона нам объявили о том, что к 85-летию Фаины Георгиевны поставят спектакль «Правда — хорошо, а счастье лучше» и режиссером его будет Сергей Юрьевич Юрский, незадолго до того приехавший к нам из Ленинграда.

Мы не заблуждались насчет наших возможностей получить главные роли в подобного рода проекте да с культовой Фаиной Георгиевной, но случилось чудо. Евгений Стеблов и Наталья Тенякова, которые должны были играть Платона и Поликсену, — мастера, люди занятые, им понадобились вторые составы. И огромное количество времени, больше полугода, мы имели счастье видеть Фаину Георгиевну, грызть гранит этого спектакля и репетировать чудесную влюбленную пару. Володе было проще, мне — достаточно тяжело. Но я рада тому, что такой период в жизни был и что мы могли это все видеть воочию, близко.

Фаину Георгиевну побаивались. Работать с ней было трудно в силу очень многих причин — характера, возраста, ее, в общем-то, большой требовательности. Я бы не сказала, что она была вздорной, нет. Она была очень требовательна.

Когда Фаина Георгиевна впервые пришла на репетицию, в очень скромном стареньком черном костюме, при всей ее, на мой взгляд, пуританской скромности, тем не менее, в ее манере был какой-то гламурный шик. В прежние времена, а Фаина Георгиевна в полной мере к этому поколению актеров относилась, любой артист, с любыми внешними данными, все-таки был обаятелен, нес какой-то шик, воспитание. Он мог играть бомжа, алкоголика, кого угодно, но это никогда не было похабно, никогда не было скверно. Несмотря на свой 42-й размер ноги, разношенные туфли, она мне однажды сделала такое замечание:

— Олечка, что вы ходите, как солдат?

Ну, это моя привычка носить брюки, сапоги современные. А Фаина Георгиевна довольно женственно «выступала»: у нее были то шляпочки летние, то шапочки зимние. При этом у нее были иногда какие-то жесты руками. Может быть, это влияние Ахматовой и вообще Серебряного века. Костюмчик на ней мог быть старенький, а ногти — со светлым маникюром. Был у нее этот шарм.

Конечно, мы ей внимали, на Фаину Георгиевну взирали с уважением, ее боготворили. Я понимала только одно: я ее все равно не боюсь. У меня была какая-то бронебойная уверенность, что один талантливый человек не может, так сказать, уничтожать другого талантливого человека. И, собственно, никогда с ее стороны никаких моментов пренебрежительных или каких-то еще не было. Никогда.

Репетиции шли, причем мне сказали, что она плоховато слышит, поэтому нужно найти обстоятельства, чтобы просто громче говорить, потому что ее раздражает, когда слышно плохо. Я помню одну трудную репетицию. Она пришла не в духе, видно, у нее что-то в голове не складывалось, это касалось первой картины. И Сергей Юрьевич понял: надо что-либо предпринимать, так как, не дай бог, она уйдет, откажется от роли, а подозрение такое было. Нас попросили выйти, и они остались вдвоем. Наверное, там была коррида, наверное. Потому что перед тем, как нам уйти (я это хорошо помню), Фаина Георгиевна стучала своим наманикюренным ногтем по декорационной скамье, на которой сидела в репзале, и говорила:

— Сегодня, Сергей Юрьевич, репетиция не состоится, потому что я, похоже, потеряла дарование.

На что Сергей Юрьевич, в секунду найдясь, рассматривая какие-то листочки на столе, очень спокойно сказал:

— Фаина Георгиевна, но я же точно помню, что вы с ним входили.

Когда минут через 15—20 мы вернулись, то увидели ее очень взбодренную, но какую-то, как мне показалось, вдохновленную. Она вышла и стала играть эту первую сцену. Я даже не могу рассказать, что там было такого, но это было очень смешно. То ли ее вот этот петушиный задор, который с возрастом только рос, что казалось немыслимым, — глаза горели, волосы были всклокочены, ноги 42-го размера в этих ботинках ходили клоунски чаплинской походкой. Раневская рвала и метала! Она выдала все свои силы, и после этого больше таких конфликтных репетиций я не помню.

Перешли на сцену. Поскольку дело шло к выпуску, то я в основном уже смотрела, часто находилась за кулисами. И Фаина Георгиевна иногда была на моем попечении. Однажды мне поручили за ней следить, чтобы она вовремя вышла на сцену. Ожидая ее выхода, мы вдруг разговорились. Она рассказала, что как-то они были втроем — Анна Андреевна Ахматова, Ольга Берггольц и Раневская. Берггольц была в подпитии. Это случилось как раз после посещения ею Беломорканала, куда ее загоняли, чтобы она посмотрела, как жили заключенные, и написала что-нибудь позитивное. На нее поездка произвела ужасное впечатление. И когда они пришли в дом, в комнату, включили свет — лампочка была тусклая, — Ольга закричала: «Это как там, как там!» Они уложили ее спать, закрыли дверь и долго гуляли по городу — Анна Андреевна и Фаина Георгиевна.

Я, конечно, была вся внимание. Это было так интересно. Было ощущение, что открываются двери в какой-то другой мир. И в это время я услышала мощные звонки. Оказывается, мы уже все прозевали.

— Фаина Георгиевна, Фаина Георгиевна! — Я ее под руки — и на сцену.

Этот день я очень хорошо запомнила.

Спектакль вышел, и довольно быстро возникла нужда ввести второй состав. Мы с мужем были практически готовы, надо было просто прийти к Фаине Георгиевне на домашнюю репетицию, чтобы ее не тащить в театр. Мы, конечно, много слышали о ней, о ее укладе, о том, что она живет, не запирая двери, о том, что у нее эта собака Мальчик, дворняжка, которую она подобрала. В общем, мы пришли в Южинский переулок на репетицию. Нам было назначено в 12 часов. Я хорошо помню белые хризантемы, которые мы держали в руках. Вошли в подъезд, консьержка на нас так косо посмотрела. Я говорю:

— Мы на репетицию, мы из театра!

В общем, нас пропустили. Мы поднялись на этаж и оказались перед дилеммой. Мы понимали, что хоть она сама сказала в 12, но рановато. Готова ли она? И что нам делать — подождать 10 минут или позвонить? Или опоздать, что еще более скверно? Минут пять мы, нервничая, стояли под дверью. Потом я говорю:

— Нехорошо. Вдруг она ждет.

Мы позвонили. Раздался лай собаки. И ничего. Мы еще раз позвонили аккуратненько так. Опять лай собаки и ничего. И потом, через какое-то время, мы услышали глухой голос из глубины коридора:

— Кто? Что?

Открылась дверь. Фаина Георгиевна вышла.

И вот тут мы испугались по-настоящему, потому что когда открылась дверь, стало понятно, что Фаина Георгиевна спала, что наш звонок ее разбудил и ни на какую репетицию она не собиралась. Волосы ее белоснежные были всклокочены, но она была потрясающе одета. На ней были майка и панталоны брусничного цвета. Как костюм это напоминало костюм Поддубного, в котором он выходил в цирке в начале XX века.

У меня было ощущение, что у нее есть какая-то саморежиссура, что даже в быту она что-то такое смешное носила.

Мы, трясясь, с этим букетом, дрожащими голосами:

— Фаина Георгиевна, извините, мы на репетицию.

— А, подождите минутку.

Она ушла, через какое-то время вернулась. На ней уже был брусничный халат, махровый, длинный, волосы она как-то подобрала.

И знаете, как дубль номер два, все по новой:

— Проходите, боже мой, проходите. Зачем вы тратились?

Она взяла цветы. Мы вошли в гостиную.

Думаю, она была сама себе замечательным рекламным агентом, потому что на стене была вся ее биография: фотографии, приколотые булавочками. Кого там только не было, начиная со Станиславского. И Фаина Георгиевна о многих людях рассказывала: «Это тот-то, этот то-то, это моя подруга, это Гельцер, это Верико Анджапаридзе...»

И тут Фаина Георгиевна спросила:

— Скажите, ребята, много дерьма вы сыграли?

Мы с тоской ответили:

— Нет, немного.

Нас в театр только недавно взяли, мы только начинали свою творческую жизнь. Но идут годы, и я эту фразу Фаины Георгиевны вспоминаю все чаще, потому что роли хорошие и интересные — это как жемчуг.

Она нас посадила. Мы открыли тетрадки. Вот тут я услышала волшебный совет про красный карандаш:

— Деточка, свой текст всегда нужно подчеркивать красным карандашом.

И я это свято делаю, потому что, правда, запоминается лучше.

У каждого из больших актеров была своя система. Ростислав Янович Плятт, например, роль учил со счетами, щелкая на них костяшками. Я не знаю, что он там складывал, отнимал, но у него было свое «ноу-хау». А у Раневской — этот красный карандаш.

В общем, началась репетиция. Вдруг ей позвонила подруга. И Фаина Георгиевна ей сказала: «Я не могу разговаривать, у меня через два дня спектакль». Вот степень сосредоточенности. Спектакль не через два часа и не через двадцать минут, а через два дня, но уже все отсекалось. Результаты этого я видела. Можно говорить о гениальности этих людей, можно говорить о каких-то особых навыках, но вот это самоотречение, воспитанное в них, оно было. Это и нам прививали наши педагоги, объясняя, как мы должны себя вести и что такое спектакль, как к нему надо готовиться.

К большому сожалению, жизнь не располагает к такому методу. С этим, конечно, надо бороться. Помню, Галина Сергеевна Уланова в те же приблизительно годы говорила молодым артистам балета: «Я вам объясню, почему у вас нет таких потрясений больших. Мы были очень сосредоточены. Для нас существовала только наша работа, и больше ничего. А вы очень разбросаны». В общем, это такой простой ответ. Но он реальный, потому что эту свою силищу, свою энергетику нужно на что-то одно направлять. Фаина Георгиевна это умела.

Мы благополучно сыграли этот первый спектакль. А потом она его играла года полтора, наверное, до того момента, пока на спектакле не забыла текст. Спектакль оказался на грани срыва. В нем были прекрасные музыкальные номера, были гитаристы, и среди них Николай Морозов, он когда-то работал в театре «Ромэн», замечательно играл и прекрасно, как-то очень по-домашнему, пел. И в антракте, в актерской комнате, в так называемой красной, где все переодеваются, он сидел около Фаины Георгиевны и отогревал ее своим пением. Она успокоилась и доиграла спектакль. Это был последний спектакль «Правда — хорошо, а счастье лучше» с ее участием. Больше она в нем не играла.