Разное восприятие

— Я был у Чуковского, в Переделкине, — сообщил я Ф.Г.

— Что, вышло новое, 225-е издание «Мухи-цокотухи» и Корней Иванович захотел оповестить об этом белый свет?!

— Нет, нет! Совсем другое: я записывал его для «Библиотеки новинок советской литературы»...

— И новинкой стал еще один выпуск его бесконечных букашек и таракашек! — не унималась Ф.Г., смеясь. И вдруг серьезно: — Объясните мне, почему я так ненавижу всех этих ползающих по его книгам насекомых? И эту муху с золотым брюхом, и комарика, который держит в руках фонарик, чтобы вернее впиться в вашу шею, и тараканище, и прочую мерзость, которая у него, как у этой отроду не мывшейся Федоры, ликует, пьет и жрет? Не говорите мне ничего! Все равно нечистоплотность, которая прет со страниц его «детских» книг, никуда не денется!

— Как странно, — удивился я. — С детства никогда не воспринимал этих букашек иначе, чем сказочных героев. И когда мама мне читала: «И вдруг распахнулися двери — в дверях показалися звери», я знал, что все будет хорошо и вот это — «оглянулся крокодил и беднягу проглотил, проглотил с сапогами и шашкою» — вызывало только смех и радость.

— У нас с вами разное восприятие, — отрезала Ф.Г. — О чем можно говорить, если вы радуетесь, когда зверюга проглотила человека прямо на улице, а на каждой странице рубят головы и мочалка, как волчица, кусает ребенка. Я знаю, что дети очень жестоки, но никогда не замечала у вас склонности к садизму, который Чуковский выставляет напоказ.

— Вы не правы, — начал было я, но Ф.Г. прервала меня:

— Оставим это. Расскажите лучше, какую мудрость поведал вам этот душевед от двух до пяти?

— Однако как вы отлично знаете творчество Чуковского! — не удержался я.

— Я, как и все живущие на земле, знаю больше всего такое, что знать вовсе не обязательно...

Я рассказал Ф.Г. о поразившем меня совете Корнея Ивановича. В тот день, когда я приехал к нему, в «Литературке» напечатали ругательную статью о рассказах Шукшина, и я спросил Чуковского его мнение о ней.

— Голубчик, вы читаете газеты?! — воскликнул Корней Иванович. — Немедленно оставьте это пустое занятие! Посмотрите, — он указал на полки, с потолка до пола уставленные книгами в его кабинете, — поверьте, здесь собрана далеко не худшая литература, а на мой вкус даже лучшая! И сколько из этого вы не читали? Вам же не хватит на это жизни, если вы будете тратить время на «Литературку» и другие газеты! Разве можно так растрачивать себя!

— Но ведь нельзя жить, не зная новостей, — возразил я.

— Ежедневно пять минут на новости по «Маяку»! И ни минуты больше!

— Старик стал мудрым, — заметила Ф.Г. — А что он вам читал?

— Главу из своей книги о Некрасове. Очень интересную.

— Верю. Но почему мы с ним так не совпадаем?! Он захлебывается от восторга, рассказывая о Некрасове, а меня Некрасов не волнует. Не мой поэт. И вообще: связались вы с этими «новинками», зачем они, когда есть Пушкин! Неисчерпаемый. Вы знаете, что мне сказала однажды Анна Андреевна. Она спросила, кого бы я могла назвать предшественником Чацкого? Я растерялась. «Ну, как же, Фаиныш, неужели не ясно? Только Евгений Онегин! Не могу понять, почему не замечают это!»А вы небось читаете в своей «библиотеке» Софронова, старого пошляка, который даже в названии не смог обойтись без пошлости? «Старым казачьим способом» — это же самопародия чистой воды! Пушкина надо читать, и только Пушкина!

— А на остальное пять минут утром по «Маяку»? Вы же сами восхищались рассказами Шукшина!

— Не восхищалась, а хвалила их. Кстати, за что их покрыла «Литературка»?

Я рассказал об очередном бредовом наскоке критики на Шукшина: «мелкотравчатость», «отрыв от задач современности» и пр. и пр.

— А вы что записывали? — спросила Ф.Г.

— Две главы из «Любавиных» — рукопись мне дали в «Дружбе народов». Читал Василий Макарович. Очень хорошо. Только жена его нервировала. Она сидела в коридоре — я ей выписал сдуру пропуск. «Ты что тут делаешь?» — накинулся на нее Шукшин. А она мне потом сказала: «Я должна не дать ему уйти в ЦДЛ — ресторан там с утра работает». Надо же так следить за каждым шагом мужа!

— Вы понимаете, что говорите?! — взорвалась вдруг Ф.Г. — Терпеть не могу эту «мужскую солидарность»! А если человек сопьется, будете произносить траурные речи? Откуда такое легкомыслие?! Или я слишком долго живу на свете? Но неужели вы не знаете, чем это кончается? Какой талант был Олеша — чудо просто! Юрий Карлович, верх джентльменства, элегантности и изящества! И что стало?! А Валентин Стенич! Мы познакомились в Ленинграде. Прекрасный поэт, легкий, воздушный, знал в совершенстве английский, французский. Да вы его знаете — Утесов пел его песню про американского солдата — еще до войны. Стенич навеселе порхал по Невскому, сыпал анекдоты, вскоре сел и исчез бесследно. Варианты могут быть разные, источник — один.

«Любавиных» через несколько дней я принес Ф.Г. по ее просьбе. Она неожиданно быстро вернула мне их:

— Это значительно слабее рассказов. Не знаю, в чем тут дело. Что, еще один образеи для моей нравоучительности? Тогда я разонравлюсь сама себе...