В гостях у А.Г. Коонен
— Завтра у Алисы Георгиевны день открытых дверей. Предлагаю вам пойти со мною, — сказала Ф.Г.
— А что это будет? — поинтересовался я.
— Это будет ее день рождения, и каждый, кто помнит об этом, может прийти в любое время — двери для всех открыты.
— Но я...
— Незнакомые тоже приходят, теперь, правда, очень редко, а раньше... У порога Алисы Георгиевны — она живет с обратной стороны театра, вход с Бронной, и через свою квартиру она могла пройти на сцену — теперь этот переход замуровали, — так вот раньше у ее порога выстраивалась очередь. Люди приходили ее поздравить, и каждого она принимала. В гостиной стоял большой стол с винами, закусками, деликатесами, которые постоянно пополнялись. Алиса Георгиевна встречала гостей, подносила бокал с красным вином к губам и всем говорила несколько приятных слов. Всем, кто приходил. Я удивлялась: целый день на ногах, а приветливой улыбки хватало на каждого. Помню, однажды она с утра встречала поздравляюших в мантилье, с розой в гребне, в черном платье, подбитом красным шелком, с веером в руках. Так продолжалось весь день! А вечером она еще отплясывала сегедилью! Вот вам актерская школа!
Теперь вы понимаете, как я отношусь к Коонен. Вы придете как мой знакомый, и поэтому я хотела бы вам задать несколько вопросов.
— Так серьезно? — удивился я.
— Серьезно. — Ф.Г. не улыбалась. — Алисе Георгиевне завтра исполнится... Ну что там — много лет. И мне не хотелось бы, чтобы случайная фраза нанесла ей боль. Поэтому, не вставая в позу, ответьте мне, видели ли вы хоть один спектакль с Алисой Георгиевной?
— Да, «Мадам Бовари» и «Адриену Лекуврер».
— «Адриену» не упоминайте: ею закрывали Камерный, и Алиса Георгиевна расстроится. И больше ничего у них не смотрели?
— Смотрел еще «Грозу», но мне она не понравилась. Мне показалось, что истерика...
— Поймите, — перебила меня Ф.Г., — мы же не обсуждаем сейчас факты вашей биографии. Алиса Георгиевна достойна того, чтобы никто и ничем не омрачил ее дня рождения. «Грозу» отставим. Еще?
— Еще, но это совсем недавно — в прошлом году в Зале Чайковского слушал «Пер Гюнта». У нее были сцены и монолог Озе. Великолепно.
— Вот об этом скажите. Только об Аксенове ни слова! Там что-то разладилось. А лучше поговорите о кино, о ВГИКе, о своих студентах. Алиса Георгиевна вам наверняка расскажет о школе молодых актеров, которая работала при их театре. Это светлые воспоминания, — Ф.Г. наконец улыбнулась, — тем более что замечательная школа не дала ей ни одной конкурентки!
Когда я уходил, Ф.Г. вспомнила:
— И никаких подарков! Я принесу розу на длинной ноге, а вы пойдите в цветочную лавку на Пушкинской, возле Дома актера, скажите, что от меня, и закажите бутоньерку. Запомните? Бутоньерку! Опять смеетесь и все перепутаете!..
На следующий день в начале седьмого мы вышли из «лавки» возле Дома актера, где на втором этаже, о существовании которого знали только избранные, нам вручили: Ф.Г. — темно-вишневую розу на невероятно длинной ножке в изящной упаковке, мне — бутоньерку, с которой в зарубежных фильмах обычно красуются женихи, — очень красивую, всю из мелких, бело-красно-синих цветочков неизвестного мне происхождения. Мы пошли вниз по Тверскому бульвару, вызывая улыбки встречных. Отвечая кивками на приветствия, Ф.Г. спросила:
— Вы давно были в Пушкинском?
— В последний раз на «Деревьях умирают стоя», — ответил я.
— Боже, десять лет назад! И я почти столько же. Как я боялась возвращаться в театр, где начинала свою московскую карьеру! Меня убеждали: Камерного давно нет, он перестроен! Да, зрительный зал изувечили в мещанском ампире — с канелюрами, с ионическими завитушками, с ложами, обитыми плюшем. У Таирова был строгий модерн — от него и следа не осталось. Но сцена, сцена была та же. Я думала, не смогу на нее снова ступить. И только когда увидела современных партнеров, поняла: да от таировского театра ничего не осталось! Ах, какие у него были женщины и мужчины. Фигуры, грация, пластика! Я всегда ждала, что Александр Яковлевич не сегодня-завтра поставит балет. Обязательно. Ну, не «Лебединое», так «Дон Кихот» — точно!
Моя-Бабушка в «Деревьях», кстати, тоже испанка, и Касона написал ее так, что пуститься в пляс, рассыпая каблуками дробь фламенко, ей ничего не стоит. Меня очень смущало это. Но играла же я американок, никогда не видя их в глаза. И немок тоже. Но на встрече с испанкой настояла. Она была из тех, кого в конце тридцатых годов привезли к нам ребенком из Испании. Вы этого не можете знать — вас тогда на свете не было, а вся Москва восторгалась детьми в красных пилотках с кисточками — «испанками». Так вот, встреча с этой погрузневшей, но внутренне подтянутой женщиной очень помогла мне. Ничего я не копировала — никогда этим не занималась! Но все-таки что-то ухватила: тон, настрой, манеру речи. И платок — настоящий испанский — она помогла достать мне. Когда он лежал у меня на плечах — особым образом, чуть прикрывая край плеча! — я чувствовала себя испанкой. Меня очень хвалили за эту роль. Да, да, знаю — вы видели.
Но вы не видели другое. Вот когда я поняла, что я говно, а есть гении. Да, да, говорю о Верико. Верико Анджапаридзе. И могу кричать об этом на каждом перекрестке.
Мы с Ниночкой смотрели этот грузинский гастрольный спектакль. Даже не спектакль, а сцены из него. Это там, в ВТО, на шестом этаже. Никто в зале по-грузински ни слова, но все слушали Верико как загипнотизированные. Словами это не передать — я видела настоящую испанку и какую женщину! Ничто не могло заставить ее склонить свою гордо поднятую голову!
Я потом бросилась к Верико за кулисы, целовала ее, она не дала мне опуститься на колени, но тогда я поняла, как вы там выражаетесь полуматом: ху из ху — кто есть кто!..
Наконец мы с Ф.Г. дошли до дверей Коонен.
Алиса Георгиевна встретила нас у стола, не столь большого, каким он мне представлялся, но обильно уставленного. Ф.Г. сказала приятные слова, протянула розу и получила поцелуй. Ее тут же оттянули в сторону. Я подал Алисе Георгиевне свой необычный букет, она улыбнулась и протянула мне руку.
— Простите, — склонился я, — но я так и вижу вас с испанским веером.
— Это Фаина вам рассказала? — Алиса Георгиевна, держа в одной руке бутоньерку, уперлась кулачком в бок, сверкнула глазами и стала похожа на испанку. — Скажу вам по секрету — Фаина самая... Нет, выражаясь изящно: Фаина — моя поклонница с самым большим стажем. Мы познакомились, когда ей было двенадцать! Но Александр Яковлевич принял ее в наш театр, исходя не из этого.
Она говорила своим неповторимым низким голосом, особым — не контральто, а грудным сопрано. И вдруг предложила:
— Пойдемте, я покажу вам якуловский портрет, который так врезался в память Фаины, что она теперь всем уверенно твердит, что видела меня такой в жизни.
— Как, вы водили его к себе! — воскликнула Ф.Г., когда мы вернулись. — Я тоже хочу, умоляю.
Экскурсия повторилась, и мы снова застыли у портрета.
— Случай в своем роде единственный: я могу любоваться собой! — сказала Алиса Георгиевна. — Потому что это я и не я — это воображение Якулова...
Мы вышли на Бронную, когда еще не стемнело.
— Нет, нет, — запротестовала Ф.Г. — только по бульвару! А на Пушкинской возьмем такси.
И вот странно, как только мы поравнялись с театром, на том же самом месте, что и два часа назад, Ф.Г. снова заговорила о своей героине из спектакля «Деревья умирают стоя».
— У меня было в Бабушке и такое, чего Верико не делала. Наша ассимилированная испанка показала мне несколько движений знаменитого фламенко. Я даже пыталась танцевать с нею у себя дома. И потом перенесла одно движение на сцену. Нет, я при этом сидела, но этот жест был как воспоминание о молодости, вовсе не пресной!
Почему-то мне всегда хотелось на сцене танцевать. Ну, танец в «Сэвидж» вы знаете. Танец в «Золушке» в картину не вошел. А когда с Павлой Леонтьевной мы репетировали Риту Каваллини в «Романе», там я тоже порхала с наперсницами в каком-то хороводе, держа одной рукой край платья, а другой рассыпая воздушные поцелуи. Павла Леонтьевна очень смеялась, назвала мою грацию медвежьей и сказала:
— Фаина, поклянись, что никогда в жизни на сцене ты танцевать не будешь! Поклянись, слышишь.
Я поклялась. И теперь вы можете гордиться: вы знакомы с клятвоотступницей. Такое не часто встречается!