Любимая несыгранная роль

Дом актера BTО изредка проводил «Вечера несыгранных ролей». В них всегда есть горьковатый привкус. Почему «несыгранных»? Режиссер не поверил в актера? Театр не хочет ставить пьесу? Или такой пьесы вообще нет — иногда разыгрываются сцены из романов и повестей. Это вечера актерской мечты.

Среди не сыгранных Раневской ролей есть одна, о которой Ф.Г. не могла вспоминать спокойно. Пер Гюнт в конце своего пути мучился от видений, преследовавших его: «Мы мысли, которые ты не додумал, и оттого нам пришлось умереть, едва зародившись. Мы мечты, которыми ты грезил, а потом забыл нас, — ты мог нам дать жизнь, но мы стали призраками».

Роль, которая осталась для Раневской призраком, — Ефросинья Старицкая. Роль в фильме «Иван Грозный» Сергея Эйзенштейна, Ефросинья, или, как говорил Эйзенштейн, Ефросиния, тетка Ивана, писалась им «на Раневскую». В самом предварительном списке распределения ролей для многих персонажей предположительно указывалось по два исполнителя: для королевы английской Елизаветы, например, Эйзенштейн намечал Серафиму Бирман и Ангелину Степанову, для боярина Шуйского — Бориса Андреева и Владимира Добровольского. И только против Стариикой стояла одна фамилия с одним «домашним адресом» — «Раневская Ф.Г., Ташкент, киностудия».

Из Алма-Аты, где тогда находился «Мосфильм», Эйзенштейн прислал Раневской сценарий первой части своей трилогии. Он был необычайно возбужден: «Теперь мы поработаем!»

Роль Ефросиньи не могла не понравиться Раневской. Это одна из тех сильных, волевых, целеустремленных, обуреваемых постоянными страстями героинь, сыграть которую она всегда мечтала.

А затем пробы. В кино эта нелепая, обязательная для каждого актера проверка узаконена. О бессмысленности в большинстве случаев подобной процедуры писали многократно. Что может сыграть актер за пять — десять минут, не зная роль, проходящую через весь фильм, выхватив из нее случайный эпизод? Что скажет этот эпизод постановщику?

Феллини в «8 1/2» изобразил муки режиссера, отбирающего пробы. Во второй, третий, пятый раз проходит на экране один и тот же эпизод с разными исполнительницами. Какой из них отдать предпочтение? Можно ли говорить о постижении образа, если актрисы озабочены тем, чтобы понравиться режиссеру?

И вот факт «исторический»: нередко режиссеры работали с актерами вопреки результатам проб, по своему чутью и побуждению. Так было с Петровым, взявшим Н. Симонова на роль Петра I, — Симонова, пробы которого отверг худсовет, ибо, по мнению его членов, актер меньше других претендентов походил на дошедшие до нас петровские изображения. А Козинцев? Неужели, решив поставить «Гамлета» со Смоктуновским, он должен был отказаться от актера, если проба получилась неудачной?!

Эйзенштейн начал работать с Раневской до всяких проб. Он радостно встретил ее в Алма-Ате, где собирался вскоре приступить к сьемкам.

Путь от Ташкента Ф.Г. проделала почти за трое суток! — в раскаленном, поминутно останавливающемся поезде, набитом людьми. Едва она пришла в себя после дороги, как Сергей Михайлович начал с ней одну из тех бесед, которые продолжались затем ежедневно. Он говорил с ней об Иване, его сторонниках и врагах, его времени. Знание истории, обнаруженное Эйзенштейном у Раневской, восхитило его. Ф.Г. как-то сказала мне, что если бы она не была актрисой, то стала бы историком или археологом. Книги о раскопках, по истории России, исторические изыскания, жизнеописания русских царей — ее любимое чтение. На эти книги она с жадностью набрасывается в лавках букинистов и, быстро оиенив их достоинство, решает, быть ли им в ее библиотеке. Чаше всего решение сводится к радостному «быть».

Обсуждая роль Старицкой, Эйзенштейн объяснял мотивы ее поведения, внимательно выслушивая то, что говорила о них Ф.Г. При этом Сергей Михайлович не оставлял карандаша: он рисовал Раневскую в костюме царской тетки, примеряя к ней различные платки, шапки, накидки. Впрочем, его рисунки не ограничивались исторической тематикой.

От проб уйти нельзя было даже Эйзенштейну — а может быть, в особенности Эйзенштейну. К каждой его работе внимание было более чем пристальным. Руководство кинокомитета еще хорошо помнило историю с «Бежиным лугом» — фильмом о Павлике Морозове, о кулачестве, диких и жестоких нравах. Картина, как известно, вызвала такой гнев Сталина, что уничтожили (смыли) даже ее негатив.

Все пробы на «Грозного» посылались в Москву, где министр И. Большаков утверждал или отвергал их.

Раневскую отвергли. Приглашение ее на роль Старицкой, по словам Ф.Г., восприняли как экстравагантность режиссера. Министр знал Раневскую только по «Подкидышу» и видел в ней гротесковую, комедийную актрису: «Мулю» на роль Старицкой — какая нелепость!

А пробы были великолепными. Я рассматривал несколько сохранившихся фотографий Ф.Г. в гриме и костюме Старицкой, при первом же взгляде на которые понимаешь: только такой и могла быть Ефросинья — тетка Грозного!

Эйзенштейна отказ министра убил:

— Что я буду делать? Я же не могу не снять «Грозного»! Я не могу сделать фильма без Ефросиньи!

Он звонил в Москву, писал отчаянные письма, умолял пересмотреть решение.

В ожидании ответа продолжал работать с Раневской. Внес изменения в грим Ефросиньи, беседовал о роли где придется — на студии, дома, в буфете.

А ответа все не было. Сергей Михайлович нервничал, у него часто побаливало сердие, вспоминала Ф.Г.

— Ой, — хватался он за левую сторону грудной клетки, — колет. Это Шумяцкий с «Бежиным лугом»...

Снова рисовал композиции кадров с Ефросиньей, объясняя, почему он хочет Раневскую снять именно так. И через минуту — опять тот же жест:

— А это Дукельский, — называл Сергей Михайлович следующего председателя кинокомитета, — это он мне на «Невском» навязал сорежиссера, как начинающему...

И через две-три минуты побледневший Эйзенштейн опять хватался за сердие:

— А это Большаков. Не хочет он, чтобы я снял «Ивана» так, как задумал его. И вас, моя родная, утверждать на Ефросинью не хочет, хоть ты лопни...

— Это не было игрой, — сказала Ф.Г. — У Сергея Михайловича все чаше повторялись сердечные приступы. Только его мужество позволяло переносить их на ходу, да еще с юмором!..

Все ожидания благоприятного ответа оказались напрасными. Большаков был непреклонен. В письме С.М. Эйзенштейну один из администраторов съемочной группы «Ивана Грозного» — М.Н. Алейников сообщал из Москвы: «При всем желании сделать все так, как Вам хотелось, я добился очень немногого. Встретился с категорическим запрещением Большакова, настаивающего на том, чтобы Ефросинью играла русская женщина без всяких компромиссов».

Это сведения того самого сорок третьего года, когда Эйзенштейн с Раневской сидели в Алма-Ате. В другом письме, годом позже, М.Н. Алейников рассказал, что министр, упрекая съемочную группу в нерасторопности, припомнил «старое»: «Вы тянули с Ефросиньей, настаивая на Раневской».

Ф.Г. вернулась в Ташкент. Эйзенштейн начал съемки без нее. На роль Старицкой утвердили другую актрису — Серафиму Бирман, у которой в пятом параграфе значилось — молдаванка.

Бирман, судя по ее недавним воспоминаниям, не поняла и не приняла Эйзенштейна-режиссера. Они — редкий случай откровения, многое объясняющий.

«Я признавала все величие неповторимого режиссерского дарования Эйзенштейна и подчинялась его творческой воле, — пишет Серафима Германовна, — но иногда мне приходилось спорить с ним. Как-то на репетиции я сказала Сергею Михайловичу: «Вот мне видятся в подвалах Ефросиньи Старицкой чаны с кислой капустой, соленьями. Да, кислая капуста, а не одна лишь парча...» На что он ответил: «Согласен. Но только в другом фильме». И я отказалась продолжать спор, выполняя его замечания предельно честно, но без радости, «без себя» (подчеркнуто мною. — Г. С).

Хорошо же творчество, когда к нему относятся как к повинности, когда актер, отказываясь от споров, приступает к безрадостной работе, в которую он не вкладывает себя!

Через полгода, после того как отсняли значительную часть первой серии, Эйзенштейн прислал Раневской уже в Москву телеграмму. В ней говорилось: «Просьба срочно вылететь Алма-Ату для съемок Грозном».

Но... Была больна Павла Леонтьевна. Ф.Г. никогда бы не смогла оставить ее в таком состоянии — и не оставила. Сергею Михайловичу она не ответила.

Мысль об этом, о несыгранной роли, об Эйзенштейне, которого она очень любила, но не сумела принести ему в жертву свою любовь, привязанность к Павле Леонтьевне, не давала покоя Ф.Г.

— Не надо, не смотрите на них, — сказала она, забирая у меня фотографии ее Ефросиньи — фотографии той первой пробы. — Не смотрите — мне трудно их видеть, а забыть еще труднее.