Елена Юнгер

Л.Ф. Лосев. О Раневской. М., 1988.

Трудно писать о человеке дорогом и близком. А если еще этот человек знаменит — совсем невозможно: все уже сказано, нужное и ненужное. Все известно. Расписано, раскрашено по страницам журналов, по столбцам газет. Многое кажется пошлым, затасканным, недостойным этого человека. И все-таки попытаюсь.

Конец 45-го или начало 46-го года. Театр наш только что вернулся в Ленинград из Москвы, где задержался после эвакуации. Мы еще не успели получить квартиры, временно живем в гостинице «Астория».

Не помню, по какому поводу у нас собрались друзья. На столе скромное угощение — рис с соленым укропом, еще что-то в этом роде. Для праздничности зажжены свечи.

Ждем Танечку Вечеслову. С несвойственным ей опозданием является взволнованная: «Извините, пожалуйста. Встретила в холле Анну Андреевну Ахматову, она пришла навестить Раневскую. Фаина Георгиевна приехала на съемки, остановилась тут же, в «Астории», этажом ниже. Пригласим их сюда, может быть, они не откажутся разделить нашу компанию».

Срываюсь с места, бежим с Татьяной по ступенькам, по коридору, стучим в дверь.

В небольшом номере, за столом, покрытым потертой бархатной скатертью, перед двумя стаканами с остывшим бледным чаем, — две великие старухи нашего века. Нет, тогда старухами они еще не были — две прекрасные, удивительные женщины.

С Анной Андреевной я была знакома раньше. Фаину Георгиевну встретила впервые. Восхищалась ею в кино, но ни на сцене, ни в жизни никогда не видела. Меня поразила ее особая, я бы сказала, какая-то внутренняя элегантность, несмотря на легкую сутулость и очень простой, «незаметный» костюм... Небрежно взбитая белоснежная прядь надо лбом и ярчайшие, все знающие, темные, острые глаза.

Мы поднялись наверх. Свечи еще не погасли. Паши гостьи им очень обрадовались. И тут началось... Тесноватый гостиничный номер вдруг расширился, как будто мощный поток свежего воздуха ворвался в накуренную духоту, невзирая на дым нагоревших свечей... Важное, таинственное чтение Анны Ахматовой завораживало, хрипловатый басок Фаины Раневской выдавал сверкающую россыпь блестящих острот. Забыты были стаканы с недопитым чаем, старательно сваренный рис с соленым укропом, все как бы вознеслось в совсем иную, высокую сферу.

Через несколько дней Вечеслова пригласила на «Дон Кихота». Она танцевала Китри. С Фаиной Георгиевной и Анной Андреевной мы отправились в театр.

Татьяна Вечеслова в этот вечер превзошла самое себя. Сорок лет прошло, а я вижу, как сейчас, этот волшебный, искрометный волчок — он звенит, кружится, взлетает... Стремительный каскад лихих, отточенных движений, лукавых улыбок, освещенных ослепительным сиянием загадочных фиалковых глаз.

Мои необыкновенные спутницы, находясь вместе, создавали какую-то особую атмосферу. Все попавшие в их магическое поле вдруг незаметно для себя становились интереснее, живее, свободнее... Обе как зачарованные, не отрываясь, следили за сверкавшим на сцене фейерверком — они умели ценить и воспринимать прекрасное. Казалось, что идущие от них на сцену токи невидимыми бумерангами возвращаются к ним и снова летят обратно: прием — посыл, посыл — прием. Казалось, они втроем создают чудо. Никогда нигде я больше не наблюдала такого. После этого вечера появились знаменитые стихи Ахматовой — «Роковая девочка-плясунья».

С Раневской мне выпало счастье сниматься в картине «Золушка». Ее требовательность к себе не имела границ — съежившись где-нибудь в углу, прячась от посторонних глаз, она часто сердито бормотала: «Не получается... Нет, не получается! Не могу схватить, не знаю, за что ухватиться...»

Во время съемок Фаина Георгиевна очень похудела и, гримируясь, безжалостно обращалась со своим лицом. Подтягивала нос при помощи кусочков газа и лака, запихивала за щеки комочки ваты. Все это было неудобно, мешало... «Для актрисы не существует никаких неудобств, если это нужно для роли», — говорила она.

Конечно, я видела ее почти во всех ролях, во многих — не раз. И испытывала такой восторг, что непривычные слезы заливали меня независимо от того, был это трагический образ, или смешной, или даже такой страшный, как спекулянтка в «Шторме».

Удивляло ее равнодушие к материальным благам. Сестра Фаины Георгиевны после сорокалетней разлуки, похоронив мужа, приехала к ней, знаменитой артистке, из Парижа в Москву. «А где же твой особняк? Где вилла?» — с недоумением спрашивала она. И никак не могла понять, что Раневской они были не нужны.

Конечно, ей нравились красивые вещи, она знала в них толк. Получив квартиру на Котельнической набережной, приобрела элегантную мебель, но ничего лишнего. Никогда не занималась поисками вещей. Предлагали по случаю что-нибудь подходящее — покупала. Вот если бы у нее не было Собрания сочинений Пушкина, она отправилась бы за ним на край света, пешком, в любую погоду.

Я никогда не слышала от нее разговоров о портнихе (хотя считаю, что это важное лицо в жизни женщины, особенно известной актрисы), но одета она всегда была изящно, неброско, без особых украшений. Очень любила хорошие духи.

Последние годы Фаина Георгиевна жила в прекрасной светлой квартире в Южинском переулке. Мебель осталась та же, ничего не прибавилось, кроме комнатных растений. Стена в большой комнате покрылась фотографиями любимых, близких и в основном ушедших уже друзей.

Одиночество vospominaniya-o-neyугнетало ее. Конечно, оставались любящие, привязанные к ней люди. Внимательные, заботливые. По жила-то она совсем одна. Только добрейший пес дворовой породы, подобранный ею на улице, составлял ее общество. Они обожали друг друга. Пес дежурил на площадке лестницы или в передней, как бы охраняя хозяйку. Он громко лаял, но никого не кусал, и все это знали. Так что, несмотря на свирепый его лай, из коридора исчезла шуба и кое-что другое. Счет вещам в этом доме не вели.

Редко бывая в Москве, я, когда навещала Фаину Георгиевну, каждый раз замечала несколько странную «усушку» домашней утвари. Она очень любила делать подарки, дарила все, что под руку попадало. Удержать эту щедрую руку было трудно. По вряд ли она так широко раздавала чайные ложки. А последний раз на кухне я обнаружила всего одну. «Растащили, наверно», — равнодушно ответила она на мой вопрос.

Не только талант — все в ней было удивительно и непостижимо: мужество, жизненная сила, неистощимый юмор, беспощадное отношение к себе. Не любила жаловаться. Когда бывало совсем плохо, писала: «О себе говорить не хочется». Когда к солидному набору различных болезней прибавились и камни в желчном пузыре, подписывалась: «Твоя дама с каменьями».

Таких, как она, никогда не было и больше не будет.