|
|
Глава 9. Зазеркалье
Это грустное стихотворение, написанное в 1958 году и впервые опубликованное через десять лет после смерти Ахматовой и то за границей, не является предчувствием поездки в Италию или ее желанием. И уж тем более, это не завуалированное воспоминание о поездке в Италию 1912 года. Это — отчет, своеобразное подведение итогов, тонкое, тончайшее, почти неуловимое выражение своего отношения к действительности, горькая констатация: «мне к лицу стало всюду отсутствовать, вот уж скоро четырнадцать лет». Мне к лицу... Как верно сказано! Именно что к лицу... А упомянутое в стихотворении Зазеркалье, это не нечто сказочное, мистическое, потустороннее, куда хочется скрыться от реальности. Нет, Зазеркалье — это и есть реальность, перевернутая, непонятная, непостижимая в худшем смысле этого слова. Зазеркалье, в котором нет не только «ни Рима, ни Падуи», но и вообще ничего нормального. Вспомним слова, сказанные Ахматовой Берлину: «Вы прибыли из нормального человеческого мира»... Берлин, к слову будь сказано, в августе 1956 года снова побывал в Советском Союзе, был и в Ленинграде, но Ахматову не видел. Пастернак сказал ему, что Ахматова опасается встречаться с иностранцами, поскольку не хочет навредить не столько себе, сколько сыну, только недавно вернувшемуся из лагеря. XX съезд со знаменитым докладом Никиты Хрущева «О культе личности и его последствиях», посвященным осуждению культа личности Сталина, прошел в феврале того года, но встречаться с Берлином все равно было страшно. Ограничились телефонным разговором. Ахматова еще встретится с Берлином. Один раз. В июне 1965 года, причем не в Ленинграде, а в Англии. Но в пятидесятые годы возможность покидания Зазеркалья даже не рассматривалась, поскольку была совершенно нереальной. Можно даже сказать — абсурдной... Суровые времена в чем-то сродни непогоде. Если стихия разбушевалась — надо переждать в укрытии. Сиди тихо, не напоминай о себе, и, глядишь, пронесет. «Я ни на кого нисколько не обижаюсь, — говорила Ахматова знакомым после злополучного постановления. — Ничего из всего этого не случится. Стихи мои не станут хуже...» Вот запись из дневника подруги Анны Андреевны художницы и переводчицы Любови Шапориной, сделанная 20 января 1947 года: «В сумерки на углу Шпалерной и Литейного встретила А. Ахматову, окликнула ее, и пошли вместе. Я ей сказала, что была у нее под впечатлением выступления Фадеева в Праге. Все, что было до этого, не могло меня удивить, т. к. ничего, кроме гнусностей, я и не ждала, но писатель, русский интеллигент, — это возмутило меня до глубины души. «А мне его было только очень жаль, — ответила А.А., — ведь он был послан нарочно для этого, ему было приказано так выступить. Я знаю, что он не любит мои стихи. Я ни на кого ничуть не обижаюсь, я это искренне говорю, ничего из этого всего не случится. Стихи мои не станут хуже... Скольких травили... но, конечно, никого так сильно, как меня. Уж такая я скандальная женщина»2. Александр Фадеев, автор «Молодой гвардии», генеральный секретарь и председатель правления Союза писателей СССР, член Центрального Комитета КПСС, депутат Верховного Совета, представлял советскую литературу на различных международных форумах. В ноябре 1946 года он выступил с докладом в Праге. В этом докладе поэзия Ахматовой была названа «последним наследством декадентства», оставшимся в Советском Союзе. «Стихи ее полны пессимизма, упадка, — что общего они имеют с нашей советской жизнью? — спрашивал Фадеев и далее развивал свою мысль: — Советская литература совсем не против индивидуальных чувств. У нас поэты тоже поют о любви, как и все поэты во всем мире, но мы считаем, что личные чувства тоже должны быть не низкими, а высокими и благородными... Почему же мы должны мириться с тем, когда нашу молодежь развращают, заводят в тупик безверия, пессимизма и упадка? Мы не можем мириться с тем, чтобы на страницах нашей же печати развращали нашу молодежь люди, глубоко чуждые великому духу нашего народного строя и народной культуры!»3 Ахматова и на Фадеева не обижалась, говорила об этом Лидии Чуковской. Во-первых, понимала, что после разгромного постановления партийный функционер ничего другого с трибуны сказать не мог, а во-вторых, Фадеев, при всей своей «чиновности» был человеком неплохим, отзывчивым. Он помог Ахматовой, когда она пыталась ускорить процесс возвращения сына из лагеря. В марте 1956-го Фадеев писал в Главную военную прокуратуру: «Направляю вам письмо поэта Ахматовой Анны Андреевны по делу ее сына Гумилева Льва Николаевича и прошу ускорить рассмотрение его дела... Его мать — А.А. Ахматова — после известного постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» проявила себя как хороший советский патриот: дала решительный отпор всем попыткам западной печати использовать ее имя и выступила в наших журналах с советскими патриотическими стихами... Думаю, что есть полная возможность разобраться в его деле объективно». Осуждения «декадентской», «буржуазно-салонной», «пессимистической», «лишенной исторической перспективы» и много какой еще (в эпитетах недостатка не было) поэзии Анны Ахматовой сыпались отовсюду и в 46-м, и в 47-м. Круг общения Ахматовой сильно поредел. Рядом оставались самые близкие друзья и, разумеется, «стукачи», то есть — осведомители.
Ахматова проявляла крайнюю щепетильность — не хотела одалживаться, принимать помощь, быть обязанной. Когда Пастернак на правах друга предложил ей денег, то услышал в ответ категорический отказ. Пришлось ему «выбивать» ссуду для Ахматовой в Литфонде. Удалось получить 3000 рублей. О том, чтобы публиковать свои стихи, некоторое время и помечтать было нельзя, но возможность зарабатывания денег литературным трудом оставалась и в столь отчаянном положении. Существовала такая «отдушина», как переводы. К переводам допускались и опальные литераторы, здесь никого не волновала идейность, только качество. А оплачивались переводы хорошо. За один авторский лист, это сорок тысяч знаков с пробелами, можно было получить от одной до полутора тысяч рублей, в зависимости от сложности текста, сроков и прочих условий. Конкретный пример — в 1948 году по договору с Ленинградским отделением Гослитиздата на перевод с французского писем А.Н. Радищева объемом в 4 авторских листа Ахматова получила 4000 рублей, из которых 1000 рублей были выданы в качестве аванса. Персональную пенсию республиканского значения в 400 рублей Ахматовой оставили. Могли бы и отобрать, но оставили. В отношении Ахматовой власти придерживались политики «недоведения до крайностей». Ахматову не сгнобили, как Цветаеву, потому что она была нужна. Оставили пенсию, не арестовали ее саму, хоть и выбивали из арестованных показания на нее, не выслали из Ленинграда. В то время считалось, что в таких образцово-показательных городах, как Москва и Ленинград, могут жить только «образцовые» или близкие к тому граждане. Рецидивисты, политически неблагонадежные, алкоголики, тунеядцы, проститутки и т. п. могли быть лишены столичной прописки в административном порядке. 26 августа 1949 года арестовали Николая Пунина. 6 ноября — Льва Гумилева. Пунин умрет в Воркуте уже после смерти Сталина в августе 1953-го в лагерной больнице. Гумилев вернется в 1956-м. «Леву арестовали 6 ноября, когда он зашел домой в обеденный перерыв, — вспоминала Ирина Пунина. — Обыск закончили скоро. Акума лежала в беспамятстве. Я помогла Леве собрать вещи... Он попрощался с мамой, вышел на кухню попрощаться со мной, его увели. Старший из сотрудников, уходя, сказал мне: — Пожалуйста, позаботьтесь об Анне Андреевне, поберегите ее. Я остолбенела от такой заботы. Входная дверь захлопнулась. Я выпустила Аню, которой не велела высовываться из моей комнаты во все время обыска. Мы вместе с ней пошли и сели около Акуминой постели. Молчали... Следующие дни Анна Андреевна опять все жгла»5. «Анна Андреевна опять все жгла» не стоит понимать, как подтверждение того, что у Ахматовой были какие-то антисоветские стихи, письма или книги. Она жгла свои материалы — черновики, письма, заметки, жгла, потому что хорошо представляла, как можно сфабриковать обвинение, уцепившись за одно слово, за одну фразу, за одну фамилию. Из воспоминаний Марьяны Козыревой, дочери ученицы Николая Гумилева, поэтессы Маргариты Тумповской: «Девятого пришла Анна Андреевна. Распахнула дверь и без всякого приветствия сказала: «Марьяна, у вас есть мои рукописи?» — «Вот», — показываю. А у меня печка топилась. «Пожалуйста, в печку». Это было жутко. Жалко было ужасно, но делать было нечего, нельзя было сказать, что сделаю это завтра. Потом она добавила: «Леву арестовали. Был обыск»... Кроме «Поэмы без героя» я бросила в печь несколько стихотворений. Помню, это были: «А я иду, за мной беда не прямо и не косо...» и «Мы с тобою, друг мой, не разделим то, что разделить велел нам Бог...». Это — что я помню. Наверное, были и еще...»6 Вскоре после ареста сына (уже шел 1950 год) Ахматовой намекнули «сверху» (конкретно — информация исходила от Александра Фадеева), что она сможет облегчить участь сына, если напишет стихи в честь Сталина. Пришлось написать, чего только не сделает мать ради спасения сына, единственного своего ребенка. Ахматова, испытывая невероятное унижение, мотивы которого легко понять, сочинила несколько стихотворений, прославлявших Сталина. Эти стихи писались по принуждению, образно говоря, «ложились поперек души», поэтому получились не очень-то складными. Сильно помог тогда Ахматовой Борис Томашевский, к которому Ахматова обратилась за советом. Он перепечатал стихи набело и попутно исправил, по своему разумению, наиболее грубые погрешности. Этот стихотворный цикл был напечатан в трех номерах журнала «Огонек» (№ 14, 36 и 42) за 1950 год. По совету все того же Фадеева Ахматова написала письмо Илье Эренбургу, в котором говорилось о ее желании дать отпор в печати тем, кто пытается использовать ее имя в клевете на Советский Союз. «Дорогой Илья Григорьевич! — писала Ахматова. — Мне хочется поделиться с вами моими огорчениями. Дело в том, что против моей воли и, разумеется, без моего ведома, иные английские и американские издания, а также литературные организации уделяют мне и моим стихам чрезвычайно много внимания. Естественно, что в этой зарубежной интерпретации я выгляжу так, как хочется авторам таких высказываний. Я принадлежу моей родине. Тем более мне оскорбительна та возня, которую подымают вокруг моего имени все эти господа, старающиеся услужить своим хозяевам. Я бы хотела услышать ваше мнение относительно того, как я могу довести до сведения этих непрошеных опекунов о том, что мне противна их нечистая игра. Пожалуйста, подумайте об этом и помогите мне. Анна Ахматова. 27 октября 1949 г.» Почему именно Эренбургу было адресовано это письмо? Эренбург был не только писателем, но и видным общественным деятелем. Часто выезжал за границу, выступал на конференциях и съездах. Ахматова обратилась по адресу, который явно был подсказан ей вместе с идеей самого письма. Вполне естественно — оступившаяся поэтесса советуется с товарищем... 24 апреля 1950 года Ахматова напишет письмо Сталину: «Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович. Вправе ли я просить вас о снисхождении к моему несчастью. 6 ноября 1949 г. в Ленинграде был арестован мой сын, Лев Николаевич Гумилев, кандидат исторических наук. Сейчас он находится в Москве (в Лефортове). Я уже стара, и больна и я не могу пережить разлуку с единственным сыном. Умоляю вас о возвращении моего сына. Моей лучшей мечтой было увидеть его работающим во славу советской науки. Служение Родине для него, как и для меня, священный долг». Советской власти нужно было покаяние Ахматовой, пусть и неискреннее, показное, выбитое такой ценой. Она его получила. Но Лев Гумилев не вышел на свободу, а остался в заложниках. В сентябре 1950 года был вынесен приговор — 10 лет в лагерях строгого режима. Министр госбезопасности Абакумов в своей докладной записке Сталину предлагал арестовать Ахматову, но Сталин это предложение не поддержал. Покаяние все же не прошло бесследно. В марте 1952 года Ахматова навсегда простилась с Фонтанным Домом.
Почти всю жизнь... Ахматова поселилась в северном флигеле Фонтанного Дома осенью 1918 года со вторым своим мужем, Вольдемаром Шилейко. Прожила два года, а после того, как их брак распался, покинула Фонтанный Дом. Покинула, чтобы вернуться несколькими годами позже, к Николаю Пунину. Только уж не в северный флигель, а в южный. Южный флигель, третий этаж... Институт Арктики и Антарктики, занимавший Фонтанный Дом с начала сороковых годов, не мог примириться с присутствием посторонних лиц на своей территории. При Николае Пунине все было более-менее спокойно, то ли он решал все проблемы, то ли до поры до времени они просто не возникали, но вот после его ареста администрация института начала травлю беззащитных женщин. Грубую, оголтелую травлю, заключавшуюся в возбуждении судебного дела о незаконном занятии площади, постоянном создании различных неудобств (вход посетителей по пропускам был едва ли не наименьшим из зол) и звучавшего рефреном: «Не нравится? Так убирайтесь отсюда». «Наконец, в марте 1952 г. после почти трех лет мытарств и постоянных оскорблений со стороны администрации Арктического института, ценой невероятных усилий и большой потери жилплощади мне удалось обменять квартиру на Фонтанке и комнату моего мужа на четырехкомнатную квартиру по ул. Красной Конницы, — рассказывала Ирина Пунина. — Квартира понравилась А.А. — комнаты анфиладой, второй этаж, хорошая лестница, близко Смольный собор... И никаких пропусков — свободный вход! К А. А. снова стали приходить ее знакомые. Но все-таки Фонтанный Дом и сад, загражденный последние годы от нас железной сеткой, и все, что случилось в этом доме, где А.А. написала «Поэму без героя», мы покидали с болью»8. Вместе с Пуниными Ахматова переехала в квартиру на улице Красной Конницы, дом 4, недалеко от Смольного собора, который поэтесса любила с детства. Приятельница Ахматовой Наталья Ильина вспоминает: «...впервые увидела Ахматову дома, на улице Красной Конницы. В квартире этой, кроме Ахматовой и И.Н. Пуниной с мужем и дочерью, одну комнату занимали люди посторонние... мне смутно запомнилась эта квартира... На стене комнаты Ахматовой висел писанный маслом портрет О. Глебовой-Судейкиной9... против входа стеллаж, уставленный книгами и дающий комнате уют, какой всегда дают книги, от остального же впечатление заброшенности, давно не вытираемой пыли... И высокое окно старой петербургской квартиры, сквозь запыленные стекла которого был виден широкий, по-летнему пустынный Суворовский проспект...»10 В январе 1951 года во тьме, окружавшей Ахматову, блеснул лучик света. Всего один слабый лучик, но тем не менее... По представлению Александра Фадеева Ахматова была восстановлена «в правах члена Союза советских писателей». Звучит коряво, но это стандартный советско-бюрократический стиль. О публикациях пока речи не шло, «сталинский» цикл в «Огоньке» был исключением. Но переводы позволяли жить, не слишком бедствуя. Не шикуя, шиковать было не с чего, но и не бедствуя. Анна Андреевна содержала не только себя, ежемесячно она отправляла сыну продовольственные посылки.
В 1955-м Литфонд расщедрился (иначе и не скажешь) на маленький домик в Комарове, который сама Ахматова метко и едко называла «Будкой». «Как-то раз она сказала, что нужно быть незаурядным архитектором, чтобы в таком доме устроить только одну жилую комнату. В самом деле: кухонька, комната средних размеров, притом довольно темная, а все остальное — коридоры, веранда, второе крыльцо. Один угол топчана, на котором она спала, был без ножки, туда подкладывались кирпичи», — вспоминал Анатолий Найман12. «Будка» стала знаковым местом, местом сбора цвета творческой интеллигенции того времени. Здесь бывали Ардовы, Томашевские, Фаина Раневская, Дмитрий Лихачёв, Лидия Чуковская, Натан Альтман, Александр Прокофьев, Марк Эрмлер, Иосиф Бродский, Анатолий Найман, Алексей Баталов, Евгений Рейн... Всех не перечислить. И стар и млад, известные и пока еще не очень... Присутствие Ахматовой превращало «будку» во дворец. Вспоминает Алексей Баталов: «Всегда оставаясь собой, Анна Андреевна тем не менее удивительно быстро и деликатно овладевала симпатией самых разных людей, потому что не только взаправду интересовалась их судьбой и понимала их устремления, но и сама входила в круг их жизни, как добрый и вполне современный человек. Только этим я могу объяснить ту удивительную непринужденность и свободу проявлений, то удовольствие, которое испытывали мои сверстники — люди совсем иного времени, положения и воспитания, — когда читали ей стихи, показывали рисунки, спорили об искусстве или просто рассказывали смешные истории»13. В Комарове, к слову будь сказано, находился Дом театрального общества, ведомственный актерский пансионат, в котором Раневская не раз отдыхала. XX съезд, возвращение сына, стихи в сборнике «День поэзии»14, новые критические разносы, сборник стихотворений тиражом в 25 000, Почетная грамота Президиума Верховного Совета Татарской АССР «за заслуги в переводе татарской поэзии», болезни, напряженные отношения с сыном, новые люди в окружении, еще одна грамота «за заслуги в переводе якутской поэзии», гонения на Пастернака, много замыслов, большинство из которых так и останутся нереализованными, жажда жизни и неудовлетворенное желание говорить в полный голос...
Есть ли что-то более автобиографичное, более емкое и более характерное в творчестве Ахматовой, чем это стихотворение, написанное в 1958 году? Наверное, нет. В одном стихотворении поэтический гений Ахматовой сумел описать как всю жизнь поэтессы, так и эпоху, в которую она жила. Пусть здесь не перечислены события и даты, но разве в датах дело? Дух, тон, послевкусие — вот что главное. Прочитаешь рвущие душу строки, закроешь глаза, и перед тобой предстает образ, предстает жизнь, задекорированная в эпоху. Это стихотворение сродни мандельштамовскому «мы живем, под собою не чуя страны». Оно эпохально по своей сути... Почему — тридцать лет? Условно. В заметке «Коротко о себе» Ахматова писала, что с середины 20-х годов ее новые стихи почти перестали печатать, а старые — перепечатывать. Вот и считала свое молчание с того времени. Тридцать лет... «Так почему же я не умерла, как следует в ту самую минуту?» Вопрос риторический. Ахматова знает ответ, и мы тоже его знаем — умереть ей не дала любовь. Это и любовь к конкретным людям, и вообще ко всем, любовь к жизни, любовь к поэзии... Любовь — поистине всепобеждающая сила, она помогает выстоять и не сломаться даже в самое трудное время. Чувствовала ли Ахматова грядущие перемены в своей судьбе, в отношении к себе со стороны государства? Скорее всего, не чувствовала, иначе бы не было каждое слово в этом стихотворении пропитано такой болью, такой неизбывной горечью. Чувствуется, что она уже не надеялась более заговорить в полный голос. Последняя попытка приоткрыть форточку и глотнуть свежего воздуха (я имею в виду встречу с Исайей Берлином), обернулась огромными неприятностями. Можно сказать иначе — сама Ахматова считала, что эта встреча обернулась неприятностями, но суть едина. В шестидесятые годы Анна Ахматова вступала без особых надежд. Жизнь немного наладилась в очередной раз, но в памяти были свежи воспоминания о том, как быстро все может разладиться. И то, что Сталин умер, а культ его личности подвергся осуждению (весьма деликатному, надо сказать), еще ничего не значило. Лауреата Нобелевской премии Пастернака затравили при Хрущеве. Иосифа Бродского, в судьбе которого Ахматова принимала определенное участие, травили при Хрущеве. Да и много кого при нем травили, можно вспомнить хотя бы художников-авангардистов16. Масштабы, надо отдать должное, уменьшились (и на том спасибо), а методы остались прежними. Молотом — по наковальне, топором — по плахе. Пастернак, подобно Мандельштаму, стал еще одной незаживающей душевной раной Ахматовой. О, сколько же их было, этих ран! Ахматова любила Пастернака как друга и талантливого писателя, хотя и нередко полемизировала с ним по творческим вопросам. В оценке людей они почти всегда сходились, а вот взгляды на творчество у них были разными. Как и на то, что творчеству сопутствует. Лидия Чуковская вспоминала: «— Поэту нельзя жить без аудитории, — говорила Анна Андреевна. (Живет же она!) — И без профессиональной критики. Пастернака лишили и той, и другой... Профессиональная критика о многом предупреждает... ее бессознательно учитываешь, идя дальше. У Пастернака не было ни слушателей, ни критиков. Были какие-то полугрузинские банкеты, где только благоговели и восхищались. Затем она опять затеяла разговор о романе: опять объясняла, почему роман — неудача. — Борис провалился в себя. От того и роман плох, кроме пейзажей. По совести говоря, ведь это гоголевская неудача — второй том «Мертвых душ»...»17 В 1936-м Ахматова написала о Пастернаке:
«Вечное детство», столь метко подмеченное Ахматовой, обернулось для Пастернака травлей и скорой (не скоропостижной, но скорой) смертью. Детство — это искренность и бескомпромиссность, ценные для творчества, но неудобные для жизни качества. В 1958-м Ахматова призывала Пастернака к смирению. Призывала не потому, что осуждала его, а потому, что беспокоилась за него, сама испытала все то, что испытывал тогда Пастернак. К тому же в 1952 году Пастернак перенес инфаркт.
Борис Пастернак ушел 30 мая 1960 года. Ушел навсегда. Ахматова тогда лежала в больнице — обострившаяся стенокардия сильно ее мучила. Самочувствие могло ухудшиться от волнений по поводу сборника стихотворений Ахматовой, подготавливаемого Гослитиздатом. Ахматовой советовали исключить из сборника «религиозно окрашенные» стихи и заменить их «сугубо-советскими» (выражение К.И. Чуковского»). Ахматова не соглашалась. Частично ей удастся настоять на своем, но только частично. «Мы — Ахматова, М.С. Петровых20 и я — сидим на деревянной больничной скамье, — вспоминал Михаил Ардов. — Все трое молчим. Мария Сергеевна и я не знаем, как начать... Мы пришли к Ахматовой в Боткинскую больницу, чтобы объявить ей о смерти Пастернака. Мы боимся, что весть о его кончине повлияет на течение ее собственной болезни... Анна Андреевна расспрашивает нас о чем-то. Отвечаем мы односложно. Наконец она сама интересуется, какие вести из Переделкина. Мария Сергеевна нежно гладит руку Ахматовой, глядя ей в глаза и приговаривая: — Там плохо... Там очень плохо... Там совсем плохо... — Он скончался? — тихо говорит Ахматова. — Да, — отвечаем мы. И тогда вместо ожидаемых проявлений отчаяния мы видим, как она истово крестится и произносит: — Царствие ему небесное»21. 1960-й год был для Ахматовой особым, только она не сразу это поняла. В январе в Нью-Йорке вышел в свет альманах «Воздушные пути» с посвящением Пастернаку в связи с его 70-летием и напечатанной «Поэмой без героя». Желая уберечь Ахматову от возможных неприятностей, редактор альманаха оговорил в предисловии, что поэма напечатана без ведома автора. Спустя год выйдет второй том «Воздушных путей» с более полной версией «Поэмы без героя». И тоже с оговоркой — напечатано без ведома автора. Эти публикации стали еще одним подтверждением ценности творчества Ахматовой, они подчеркнули, что Ахматова имеет мировую известность, что она не забыта. К Ахматовой начали приезжать западные писатели, посещавшие СССР, такие, например, как Генрих Бёлль22. Ахматовой начали присылать приглашения на форумы, конференции, конгрессы... Из Бруклина ей написал родной брат Виктор, прислал дефицитные нейлоновые чулки, предложил регулярно слать посылки. За чулки Ахматова поблагодарила, а от посылок вежливо, но твердо отказалась. «Благодарю также за предложение посылок. Но, дорогой брат, это не нужно. Я на такой жесткой диете, что посылать мне что-нибудь съедобное бесполезно. Что ж касается одежды, она мне ни к чему: того, что у меня есть, хватит, вероятно, до конца»23. Хрущев немного приподнял «железный занавес». Именно что «приподнял», потому что ни свободного выезда из Советского Союза, ни свободного въезда в него не было. Но стало полегче. Выезжать могли уже не только самые лояльные из лояльных и проверенные из проверенных, но и некоторые другие. То, что за рубеж выпустили Анну Ахматову, в какой-то степени было чудом. Во-первых, потому что она всю жизнь отличалась независимостью суждений, хотя и не старалась афишировать это на каждом шагу. Во-вторых, схема выпуска во враждебный капиталистический лагерь осталась прежней. Выезжающим полагалось оставлять заложников, членов семьи, близких родственников, служивших гарантией их возвращения и правильного поведения за рубежом. У Ахматовой был сын, но все знали о том, что она с ним давно не общается. А еще у Ахматовой обнаружился брат в США — тоже настораживающее обстоятельство. Вдруг он уговорит ее остаться на Западе? Это же будет огромный удар по престижу СССР! Но все же выпустили! Свершилось чудо. Видимо, кто-то там, на небесах, решил, что с Ахматовой достаточно страданий, можно напоследок побаловать немного. Как жаль, что только напоследок. И как хорошо, что хоть напоследок... Жюри ежегодно присуждаемой в Италии премии Таормины в 1964 году собралось дать эту премию советской поэтессе Анне Ахматовой. Не отпустить Ахматову в Италию было можно, при желании возможно все, но это бы только подтвердило слухи о ее преследовании в Советском Союзе. «Принимая во внимание все это, а также то, что наше положительное отношение к присуждению ей итальянской премии больно ударит по рукам иностранных клеветников, было бы полезно не препятствовать принятию Ахматовой этой премии, разрешить ей, когда позволит здоровье, съездить в Италию для получения этой премии сроком на 2 недели (в сентябре-октябре текущего года) и опубликовать в «Литературной газете» и «Литературной России» информацию о присуждении премии», — писал в ЦК КПСС секретарь Союза писателей Алексей Сурков. Со скрипом, но отпустили, причем не одну, а с Ириной Пуниной, Ахматова по состоянию здоровья не могла путешествовать без сопровождающего. Так же с ними ехали официальные лица — Алексей Сурков и Георгий Брейтбурд, переводчик и литературовед. Выехали 1 декабря с Белорусского вокзала, утром 4-го прибыли в Рим. «Встречать Ахматову пришла целая толпа литераторов, корреспондентов, фотографов, журналистов... — вспоминала Ирина Пунина. — Анна Андреевна стояла в дверях вагона, приветливо улыбаясь. Встречающие здоровались с ней, задавали вопросы, радовались...»24 Ахматову повсюду встречали тепло. В Таормине, по выражению Пуниной, она стала «центром внимания» всех участников конгресса, «главной героиней торжества». Раневская в марте 1965 года писала своим друзьям, актеру Эрасту Гарину и его жене Хесе Локшиной: «Была у меня с ночевкой Анна Ахматова. С упоением говорила о Риме, который, по ее словам, создал одновременно и Бог и сатана. Она пресытилась славой, ее там очень возносили и за статью о Модильяни денег не заплатили, как обещали. Премию в миллион лир она истратила на подарки друзьям, и хоть я числюсь другом — ни хрена не получила: она считает, что мне уже ничего не надо, и, возможно, права. Скоро поедет за шапочкой с кисточкой и пальтишком средневековым, — я запамятовала, как зовется этот наряд. У нее теперь будет звание. Это единственная женщина из писательского мира будет в таком звании. Рада за нее. Попрошу у нее напрокат шапочку и приду к вам в гости»25. Вернувшись из Италии, Ахматова начала готовиться к другой зарубежной поездке — в Лондон. Оксфордский университет приглашал ее принять почетную степень доктора литературы. Варлам Шаламов26 вспоминал: «В 1964 году я встретился с Анной Ахматовой. Она только что вернулась из Италии после сорокалетнего перерыва таких вояжей. Взволнованная впечатлениями, премией Таормины, новым шерстяным платием, Анна Андреевна готовилась к Лондону. Я как раз встретился с ней в перерыве между двумя вояжами ее заграничной славы. «Я хотела бы в Париж. Ах, как я хотела бы в Париж», — твердила Анна Андреевна. «Так кто вам мешает? Из Лондона и слетаете на два дня». — «Как кто мешает? Да разве это можно? Я в Италии не отходила от посольства, как бы чего не вышло». И видно было, что Ахматова твердит эту чепуху не потому, что думает: «В следующий раз не пустят» — следующего раза в семьдесят лет не ждут, — а просто отвыкла думать иначе»27. Все на самом деле было не так просто, как представлялось Шаламову. Это сейчас можно планировать маршруты своих зарубежных поездок самостоятельно, а тогда все приходилось согласовывать, спрашивать разрешения. Это не Ахматова отвыкла думать иначе, а правила игры были такими. А играть приходилось строго по ним. Но — будет. Будет Париж, будут неожиданные встречи, будут воспоминания, будет щемящая грусть, будет триумф, пусть даже и запоздалый, пусть радость уже не та, но все же триумф. «5 июня 1965 года на мою долю выпал счастливый случай присутствовать в амфитеатре Оксфордского университета, на торжественной церемонии присуждения Анне Ахматовой звания доктора Honoris Causa... — вспоминал художник Юрий Анненков, знакомый Ахматовой, эмигрировавший из СССР в 1924 году. — Появление Ахматовой, облаченной в классическую «докторскую тогу», вызвало единодушные аплодисменты, превратившиеся в подлинную овацию после официального доклада о заслугах русской поэтессы...» Раневская, высоко ценившая творчество Ахматовой, радовалась за нее, не столько как за подругу, сколько за кумира. Радовалась и гордилась. «Такие люди, как Анночка Андреевна, среди нас — это же просто чудо», — ласково говорила она. «Летом 1964 года в Комарове в Доме театрального общества жила Фаина Раневская, вспоминал Анатолий Найман. — Актерский талант самой высокой пробы и веса, и такой же интеллект и такая же острота ума; своеобразие взгляда на вещи, свобода поведения, речи, жеста; обаяние невероятной популярности, приданной временем трагикомической внешности — все вместе действовало мгновенно и пленительно на тех, кто оказывался с ней рядом... Почтение Раневской к Ахматовой было демонстративное, но ненаигранное... Это было время нового, послереквиемного, этапа ахматовской славы и сопутствующей суеты вокруг ее имени. Она оставалась равнодушна к интересу, который вызывала, к комплиментам и т. д., ко всему, что было ей привычно. Но короткой заметке в какой-нибудь европейской газете неожиданно могла придать особое значение, спрашивать мнение о ней у знакомых, ссылаться на нее при встречах с незнакомыми. «Шведы требуют для меня нобелевку, — сказала она Раневской и достала из сумочки газетную вырезку. — Вот, в Стокгольме напечатали». — «Стокгольм, — произнесла Раневская. — Как провинциально!» Ахматова засмеялась: «Могу показать то же самое из Парижа, если вам больше нравится». — «Париж, Нью-Йорк, — продолжала та печально. — Все, все провинция». — «Что же не провинция, Фаина?» — тон вопроса был насмешливый: она насмехалась и над Парижем, и над серьезностью собеседницы. «Провинциально все, — отозвалась Раневская, не поддаваясь приглашению пошутить. — Все провинциально, кроме Библии»28. Были ли последние годы Анны Ахматовой годами ее наибольшего триумфа и благоденствия? Что касается триумфа — да, были. Ахматова вышла из тени, обрела давно заслуженное признание, и ее голос наконец-то зазвучал в полную силу, во всю мощь ее неимоверного таланта, но... Но в каждой бочке с медом непременно отыщется своя ложка дегтя. Благоденствия не было, потому что не было спокойствия, не было семьи... Друзей было много (не очень, но много), а вот семьи не было. Отношения с сыном зашли в тупик, да так и остались там до самой смерти Анны Андреевны, отношения с Пуниными, ее второй семьей, одно время действительно бывшей «семьей» в полном понимании этого слова, если верить современникам, складывались не самым лучшим образом. «Ира держала ее в ежовых рукавицах, — писала об отношении Ирины Пуниной к Ахматовой Надежда Мандельштам, — не удастся получить достаточно денег со старухи, уйдет из дому и забудет накормить... А зимой посылала в Москву, чтобы не возиться с ней. И одну зиму за другой А.А. переезжала от одной подруги к другой — у каждой по две-три недели, чтобы не надоесть: Любочка, Ника, Нина Ардова, Маруся, вдова Шенгели, какой-то Западов и даже раз Алигер... Но к Ире до весны она возвращаться не смела... В ту самую квартиру, которую она получила от Союза писателей... Почему Анна Андреевна давным-давно не отреклась от Иры, не выгнала ее, возилась с ней и терпела все ее хамство? Не знаю. Она часто жаловалась на Иру, но оставалась с ней. Быть может, она просто боялась остаться одна или помнила, что обещала в Ташкенте ее отцу не бросать Иру с ее дочерью Аней. «У Иры две матери», — сказал тогда Пунин. Может, это обещание и решило судьбу А.А... Не знаю... Знаю только, что до конца жизни она оставалась бездомной, бесприютной, одинокой бродягой. Видно, такова судьба поэтов. И она не переставала удивляться своей судьбе: у всех есть хоть что-то — муж, дети, работа, хоть кто-нибудь, хоть что-нибудь... Почему у меня ничего нет?..»29 Останавливалась Ахматова и у Раневской. В начале пятидесятых Фаина Георгиевна получила отдельную двухкомнатную квартиру в высотном доме на Котельнической набережной и стала жить отдельно от Вульфов. Разъехались они не по причине каких-то разногласий, а единственно удобства ради — в старой квартире было тесно. Раневская всегда радовалась приездам Ахматовой, она вообще была очень гостеприимным человеком. За разговорами засиживались подолгу, порой — едва ли не до самого утра, тем более что этому способствовало расположение квартиры. Сама квартира была большой (высотка была элитным домом того времени), но вот находилась в крайне неудачном месте — в левом крыле здания, у выхода из кинотеатра и возле служебного входа булочной. До поздней ночи из кинотеатра периодически выходили шумные толпы людей, а рано утром во двор въезжали хлебные фургоны и начиналась шумная лязгающе-стучащая разгрузка, сопровождаемая громкой бранью грузчиков. Когда тут спать? Раневская горько шутила, что живет над хлебом и зрелищами. Но расположение квартиры и неудобство пользования транспортом (здание находится далеко от станции метро, и транспортных маршрутов возле него проходит мало) не мешали Фаине Георгиевне радоваться новой квартире — первой отдельной (и такой удобной) квартире за всю свою жизнь. Дом она метко окрестила Котельническим замком. Определенное сходство с замком действительно имелось, как по внешнему виду, так и по тому, что жили в нем сплошь «царственные особы» — сливки советского общества. Известный поэт Александр Твардовский, не менее известная балерина Галина Уланова, дружившая с Раневской, композитор Никита Богословский, актриса Марина Ладынина, писатель Константин Паустовский... Бесконечный шум выезжающих и въезжающих автомобилей (безлошадной была, наверное, одна Раневская) сильно досаждал Фаине Георгиевне. Для звукоизоляции лестничной площадки в квартире был устроен тамбур с двумя дверями, а вот звукоизоляция окон оставляла желать лучшего. Лидия Чуковская тоже писала об отношениях Ахматовой и Пуниных: «Объявила, что сегодня вечером снова переезжает: на этот раз к Алигер. — Я веду бедуинский образ жизни, не правда ли? Сегодня за мной заедет и перевезет меня на новое место один молодой человек. Он перевозит меня в четвертый раз. Мой эвакуатор. («А семьдесят три года — возраст для бедуинского образа жизни? — с бешенством подумала я. — Игрушки — не возраст, — а кочевье?») Наверное, Анна Андреевна увидела мои мысли, потому что взяла меня за руку и сказала жалобно: — Ну, не надо, не надо меня жалеть! Не жалейте меня так. Жалеть — это не то чувство, не то слово. Во мне не жалость, а злость. Дом — стены, окна, крыша, стол, стул, постель — у Анны Андреевны всё это есть — там, дома, в Ленинграде, да еще «Будка» впридачу. Но ведь настоящий дом это не стены и крыша, а забота. Ирочка и Аничка, видно, не очень-то. Хотя в Ленинграде Союз Писателей в писательском доме предоставил квартиру Ахматовой (не Пуниным), они, живя с нею, не считают себя обязанными создавать в этой квартире быт по ее образу и подобию, — быт, соответствующий ее работе, ее болезни, ее нраву, ее привычкам. Сколько бы они ни усердствовали, выдавая себя всюду за «семью Ахматовой» — это ложь. Никакая они не семья. Я-то ведь помню Ирину в тридцать восьмом году, как она обращалась с Анной Андреевной еще в Фонтанном Доме. Здешние друзья, принимая Ахматову, хотя и продолжают собственный образ жизни (продиктованный работой, болезнями, привычным укладом, стариками, детьми, теснотою), умеют устраивать так, чтобы, живя у них, жила она на свой лад. Потому, видно, и наезжает Анна Андреевна так часто из Ленинграда в Москву»30. Существуют свидетельства того, что с годами характер Ахматовой менялся и, к сожалению, не в лучшую сторону. С возрастом всегда так происходит — вода уходит, обнажая камни, лежащие на дне. Наталья Роскина писала об Ахматовой: «Вообще к старости она стала сердиться по всяким пустякам, часто раздражалась без причины. Однажды я была у нее в больнице, где она лежала с первым инфарктом, и спросила, что привезти в следующий раз. Она сказала — боржом. Когда я притащила тяжелую сумку с бутылками, то услышала: «Вы привезли боржом? Он мне совершенно не нужен, можете увезти его обратно». Но любящие ее люди на это не обижались. Она сама умела гасить свое раздражение, ведь по натуре она была добра, деликатна, участлива. Ей можно было все рассказать»31. Анатолий Найман был литературным секретарем Ахматовой. Он хорошо знал ее как человека, уважал не только за талант, но и за многочисленные достоинства. В его обстоятельных воспоминаниях Ахматова предстает разной, но никогда не предстает вредной или злой. Даже настаивая на своем, Анна Андреевна не давила на собеседника своим авторитетом, а прибегала к шутке или как-то еще сглаживала напряженность. «Когда мы бывали в чем-то не согласны и каждый настаивал на своем, — рассказывал Найман, — особенно если речь шла о практических делах, она нередко произносила с напускным апломбом: «Кто мать Зои Космодемьянской, вы или я?» Услышав в первый раз, я спросил, откуда это. Она сказала, что когда после войны в Сталинграде выбирали место для строительства нового тракторного завода взамен разрушенного, то в комиссию среди представителей общественности входила мать Зои Космодемьянской; неожиданно для всех она заявила непререкаемым тоном, что строить надо не там, где выбрали специалисты, а вот здесь, и когда ее попытались вежливо урезонить, задала этот риторический антично-убийственный вопрос: «Кто мать Зои Космодемьянской, вы или я?»32 Состояние здоровья, подорванного множеством тяжелых обстоятельств, не могло не омрачать жизнь Ахматовой. Душа ее всегда оставалась молодой, чуткой, отзывчивой (у поэтов, наверное, иначе и быть не может), но сердце подводило, и чем дальше, тем чаще и сильнее... Лидия Чуковская записала в дневник 8 октября 1965 года (всего-то через три месяца с небольшим после возвращения Ахматовой из Англии): «Приехала Анна Андреевна... Такой отяжелевшей, унылой и раздражительной я, кажется, ее еще никогда не видала. Жалуется на сердце: «мне хуже от того, что лето я прожила без единой прогулки». Когда она встает, вид откровенно страдающий: гримаса боли и одышка... на радость, на счастье у нее, видно, тоже не хватает сил»33. Это так ужасно, когда не хватает сил для того, чтобы радоваться жизни... Но Ахматова все же находила силы на то, чтобы жить полноценной жизнью. Часто болея, она продолжала писать стихи, переводила, встречалась с людьми, совершала поездки, строила планы на будущее. Она не поддавалась возрасту и болезням точно так же, как раньше не поддавалась невзгодам. «Жизнь, без завтрашнего дня» — это не для Ахматовой. «Лежу до 8-го (велел здешний врач). Здесь просто хорошо и волшебно тихо. Я вся в кумранских делах, — написала Ахматова в своем дневнике накануне кончины. — Прочла в «Ариэле» (израильский журнал) о последних находках. Поражена, как, вероятно, все. Вместо 3-го века (см. Брокгауз — Эфрон о Новом Завете), время до 73 года нашей эры (т. е. до войны). Никакой ошибки быть не может. Точно описан Апокалипсис с редакторскими заглавиями и поведение первых мучеников...» «Кумранские дела» — это кумранские рукописи, также называемые свитками Мертвого моря, уникальный источник сведений по истории раннего христианства. Рукописи были обнаружены в Палестине в середине XX века, начиная с 1947 года. Ахматова очень ими заинтересовалась. 5 марта 1966 года Анна Ахматова скончалась в подмосковном санатории Домодедово. Зловещая ирония судьбы — в тот же день 13 лет назад умер Сталин. «Я помню, как мы с Найманом говорили: если бы 5-е число не было днем смерти Сталина, если бы не помешал нормальному течению событий омерзительный советский праздник 8 Марта, если бы не борьба за место на кладбище — это были бы похороны не для Ахматовой, они бы не соответствовали всей ее жизни», — писал Михаил Ардов34. За место на кладбище в Комарово, достойное великой поэтессы, ее друзьям действительно пришлось побороться. Друзья, понимая, что могила Ахматовой неизбежно станет предметом поклонения тысяч людей, хотели похоронить ее на центральной аллее. Им отказывали, ссылаясь на план развития кладбища... Помогла Зоя Борисовна Томашевская, которая была знакома с видным Ленинградским архитектором академиком Игорем Фоминым. Вмешательство Фомина помогло решить вопрос — Ахматову похоронили на центральной аллее. Фаина Раневская не смогла найти сил для присутствия на похоронах Ахматовой. И могилу тоже не посещала, не могла себя заставить. Если Фаину Георгиевну спрашивали, почему она не пишет книгу об Ахматовой (ах, как бы было интересно прочесть такую книгу!), Раневская отвечала: «Я не пишу об Ахматовой, потому что очень ее люблю». Одни пишут, потому что любят, другие не пишут по той же причине, третьи не любят, но пишут... Фаина Раневская умерла в 1984-м. Она успела увидеть то, что не смогла увидеть Ахматова, — посмертную славу поэтессы. Грандиозную славу, растущую год от года. Наверное, Фаина Георгиевна не раз сожалела о том, что Ахматова не дожила до дней своей подлинной славы, своего истинного величия. «Я не переставала писать стихи, — слышим мы сквозь время голос Ахматовой. — Для меня в них — связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных». Анна Ахматова. Дикая девочка, которая повелевала словами. Примечания1. Анна Ахматова. «Все, кого и не звали, в Италии...» (1958). 2. Шапорина Л. Из дневников. 3. Фадеев А. О традициях славянской литературы. «Литературная газета», 1946, 16 ноября. 4. Анна Ахматова. «В Зазеркалье» (5 июля 1963). 5. Ирина Пунина. Воспоминания об Анне Ахматовой. 6. Черных В.А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой 1889—1966. 7. Анна Ахматова. «Особенных претензий не имею...» (1952). 8. Ирина Пунина. Воспоминания об Анне Ахматовой. 9. Ольга Глебова-Судейкина (1885—1945) — одна из символов Серебряного века: актриса, танцовщица, художник, скульптор, декламатор. Была в числе первых русских манекенщиц. 10. Наталья Ильина. Дороги и судьбы. 11. Анна Ахматова. «Смирение! — не ошибись дверьми...» (1960). 12. Анатолий Найман. Рассказы о Анне Ахматовой. 13. Алексей Баталов. Судьба и ремесло. 14. Сборник «День поэзии» (Москва, 1956) 15. Анна Ахматова. «Из Седьмой Северной элегии» (1958). 16. Посещение Хрущевым выставки художников-авангардистов студии «Новая реальность» в Манеже 1 декабря 1962 г. привело к разворачиванию кампании против абстрактного искусства. 17. Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. 18. Анна Ахматова. «Борис Пастернак» (1936). 19. Анна Ахматова. «Б. Пастернаку» (1958). 20. Мария Петровых (1908—1979) — русская советская поэтесса и переводчица. Близкий друг Ахматовой. Будучи в Москве, Ахматова нередко останавливалась у нее на Беговой улице. «Мария Петровых — один из самых глубоких и сильных поэтов наших», — говорила Анна Ахматова, а стихотворение Петровых «Назначь мне свиданье на этом свете» она считала одним из шедевров любовной лирики XX века. 21. Михаил Ардов. Легендарная Ордынка. 22. Генрих Теодор Бёлль (1917—1985) — немецкий писатель, переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе (1972). 23. Анна Ахматова — Виктору Горенко, 20.07.1963. 24. Ирина Пунина. Анна Ахматова в Италии. 25. Щеглов Д. Фаина Раневская. Монолог. 26. В.Т. Шаламов (1907—1982) — прозаик и поэт, создатель одного из литературных циклов о советских лагерях. 27. Варлам Шаламов. В лагере нет виноватых. 28. Анатолий Найман. Рассказы о Анне Ахматовой. 29. Надежда Мандельштам. Об Ахматовой. 30. Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. 31. Наталья Роскина. Как будто прощаюсь снова... 32. Анатолий Найман. Рассказы о Анне Ахматовой 33. Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. 34. Михаил Ардов. Легендарная Ордынка.
|
|
|
Главная Ресурсы Обратная связь
© 2024 Фаина Раневская.
|