|
|
Глава 7. Гранитный город
Да, Ленинград был для Ахматовой и городом славы и городом беды. И сам по себе он был городом, в котором слава сплеталась с бедой. Да и вообще, слава и беда часто ходят рядом. К сожалению, бед в жизни Ахматовой было куда больше, чем славы. Это уже в конце ее жизни все начало расстанавливаться по своим местам, ну а уж после смерти... Но ведь посмертная и прижизненная слава — разные понятия. Что представляет собой жизнь, похожая на хождение по минному полю, жизнь, в которой не столько хочется хорошего, сколько хочется избежать очередной порции неприятностей? Жизнь, в которой мелкие житейские радости возводятся едва ли не в абсолют, потому что, кроме них, почти ничего хорошего больше нет... Давайте закроем ненадолго глаза и вспомним жизнь Анны Ахматовой. Октябрьский переворот 1917 года (назовите его «революцией», от этого он не изменится, «слаще» не станет)... Гражданская война (когда раскалывается общество и брат идет на брата, а сын на отца — это страшнее всего), разруха, голод, расстрел Гумилева... Ощущение, что жизнь налаживается, оказалось призрачным и длилось недолго... Жить стало лучше, жить стало веселее?2 Какое там «лучше» и уж совсем не «веселее»... Скудные времена, аресты, опала, страх за себя и за своих близких, привычка просеивать сквозь семь сит каждое слово... Время, девиз которого «бдительность»... Надо бдить постоянно, не то погибнешь... Сын в заключении, кажется, что вот-вот придут и за тобой... Аресты отбирают близких одного за другим... Чуть выправилась жизнь, едва забрезжила надежда на то, что все еще может исправиться-поправиться, пусть не до конца, но все же, как грянула война... Возвращение из эвакуации совпало с глубокой личной драмой... Сын на фронте... Тревожно, зябко, нехорошо... Война закончилась, и снова расцвела в душе надежда. Опала, кажется, прошла, стихи печатаются, вернулся с фронта сын, вернулись друзья, ожил любимый город... Можно махнуть рукой на прошлое, что толку смаковать былые горести и с надеждой смотреть в светлое будущее... Светлое. Как же. Удары были разными. Одни наносились по творчеству, другие по самой Ахматовой. Следующий удар, если так можно выразиться, стал «комбинированным». Он был нанесен и по творчеству, и по поэтессе. Впрочем, наверное, неправильно так говорить, потому что Ахматова была неразрывно связана со своими стихами. И сама никогда не делала из них культа. «Будучи совершенно явным исключением среди всех окружающих, Анна Андреевна никогда сама не огораживала свои владения, не исключала ни себя, ни свои стихи из окружающей ее жизни, — вспоминал Алексей Баталов. — Она всегда охотно читала свои новые сочинения друзьям, людям разных поколений и спрашивала их мнение и слушала их противоречивые суждения, а главное, до последних дней действительно была способна слышать то, что они говорили»3. Не каждый поэт, не каждый творец на самом деле способен слышать то, что говорят о его творчестве. Очень часто дело не идет дальше обид... В феврале 1946 года Лев Гумилев поступил в аспирантуру Института востоковедения АН СССР. Журнал «Ленинград» поместил очередную подборку стихов Ахматовой, хорошую, надо признать, подборку, представительную, от «Как я люблю пологий склон зимы...» до «Памяти друга» и с портретом поэтессы. В первом номере журнала «Звезда» напечатали другие стихи Ахматовой, среди которых были «Я не любви твоей прошу...», «Как в трапезной — скамейки, стол, окно...», «Памяти Иннокентия Анненского» («А тот, кого учителем считаю...»), «Мой городок игрушечный сожгли...». Публикации становились регулярными и обильными. В марте в Государственном издательстве художественной литературы был подписан к печати сборник «Стихотворения Анны Ахматовой. 1909—1945» с портретом поэтессы работы Верейского, на взгляд автора этой книги, одним из лучших портретов Ахматовой. Тираж сборника был невелик по советским меркам, всего десять тысяч экземпляров (классики марксизма-ленинизма и выдающиеся деятели социалистического реализма издавались тиражами миллионными), но все равно это было Событие с большой буквы. Увы, весь тираж будет уничтожен в августе, и сохранятся лишь отдельные экземпляры. В апреле Ахматова вместе с другими ленинградскими поэтами выехала в Москву «на гастроли» — для встреч с читателями. 3 апреля был «парадный» вечер московских и ленинградских поэтов в Колонном зале Дома Союзов, накануне состоялся авторский вечер Ахматовой и Пастернака в Московском клубе писателей, были и другие встречи. Принимали Ахматову очень хорошо. По воспоминаниям искусствоведа Виталия Виленкина, присутствовавшего на вечере в Колонном зале, Ахматова «читала негромко, без жестов, чуть-чуть напевно, стоя в своем простом черном платье и белой шали у края эстрады»4. Ахматовская шаль... Узнаваемая черта, любимый аксессуар, знаковая деталь ахматовского стиля... недаром некоторые называли шаль Ахматовой «драгоценной». С 1913 года «парижская» челка и шаль стали неотъемлемой частью образа Анны Ахматовой. Недаром именно шаль была увековечена в посвященном Ахматовой мадригале Блока:
Рассказывая Лидии Чуковской про свою последнюю встречу с Блоком, Ахматова упомянет шаль: «Я была на его последнем вечере в Большом Драматическом. Вместе с Лозинским в каких-то своих лохмотьях. Когда он кончил читать, мы пошли за кулисы. Александр Александрович спросил меня: «Где же ваша испанская шаль?» Это были его последние слова, обращенные ко мне»6. Упомянет про шаль Ахматовой и Мандельштам:
Слово «ложноклассическая» употреблено здесь без иронии. Скорее — с похвалой, как констатация близости ахматовской шали классическим образцам. Марина Цветаева воспринимала шаль Ахматовой, как деталь, подчеркивающую «восточность» поэтессы, созвучную ее псевдониму:
В этом же стихотворении Цветаева еще в 1915 году предрекла судьбу Ахматовой, напророчила ей:
Жизнь как озноб? Можно сказать и так. Хорошо, что искорки тепла все же проскакивали, проблескивали. Без них — никак. Сама Ахматова тоже не обошла свою шаль в творчестве. Свою «воспетую» шаль. В «Поэме без героя», вспоминая себя дореволюционную, она, напишет:
В гостях у Пастернака в Лаврушинском переулке Ахматова встретится с Александром Вертинским11 и его женой, недавно вернувшимися в Советский Союз из-за границы. Вертинский завел разговор о том, что никто из живущих в России, то есть в Советском Союзе, не мог, якобы, любить Россию так, как любили они Россию там. Пастернак, не в силах сдержаться и будучи не вправе, как хозяин дома, устраивать скандал, удалился, а Ахматова поднялась и сказала, что здесь, в этой комнате, присутствуют те, кто перенес блокаду Ленинграда (например, Ольга Берггольц) и в их присутствии говорить такое по меньшей мере бестактно. И добавила, что по-настоящему любит Родину не тот, кто покидает ее в минуту тяжких испытаний, а тот, кто остается на своей родной земле вместе со своим народом. Вертинский был посрамлен. Ахматова была патриоткой. Настоящей патриоткой. Ее патриотизм не имел ничего общего с показным советским патриотизмом и с монархической верноподданностью, он не унижал другие народы ради того, чтобы возвысить свой, не хвалил родное в противовес чужому, не часто проявлялся, но он был, и имя ему было — любовь к Родине, к людям, ее населяющим. Без любви к людям любовь к Родине невозможна, поскольку теряет свой смысл. Но вернемся к поэтическому вечеру, который состоялся 3 апреля в Колонном зале Дома Союзов. С одной стороны, это было признание, благословение властей, ибо в Колонный зал допускались только самые-самые. Самые преданные, самые обласканные, самые проверенные... С другой — любой успех вызывает зависть... «Литературная газета», главный рупор Союза писателей, напечатала заметку «Ленинградские поэты в Москве», в которой говорилось: «2 апреля писатели столицы пришли в свой клуб, чтобы приветствовать ленинградских друзей. Зал клуба был переполнен... Тепло приветствовал зал Анну Ахматову, прочитавшую пять лирических стихотворений. Дружные аплодисменты вызвали заключительные слова ее стихотворения о ленинградцах:
3 апреля ленинградские поэты выступали в Колонном зале Дома Союзов... Ленинградские поэты выступили также перед учащейся молодежью в Московском государственном университете им. Ломоносова (4 апреля). Сегодня они встречаются с театральной общественностью Москвы в Доме актера и выступают в Офицерском клубе ВМФ. Завтра — вечер в Центральном доме летчиков»12. 4 апреля в Колонном зале Дома Союзов был запланирован второй поэтический вечер Ахматовой, но его отменили, сославшись на несостыковку в планах. В тот же день проходил вечер ленинградских поэтов в Коммунистической аудитории МГУ. Вечер в МГУ начинался раньше, и Ахматова вполне могла успеть приехать в Колонный зал... Не исключено, что вторые чтения в Колонном зале были отменены по другой причине. Не исключено, что популярность Ахматовой сильно кого-то озадачила. В апреле Ахматову наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Оценили вклад, внесенный ее поэзией в победу над врагом. В мае московские поэты приехали с ответным визитом в Ленинград. Новые чтения, новые выступления. Поэтесса Маргарита Алигер вспоминала: «Затем москвичи поехали с ответным визитом в Ленинград, и мы снова встречались с Анной Андреевной не только у нее, но и на выступлениях. Она была бодра и спокойна. У нее просили стихи, печатали их, платили деньги. — Да-да, и деньги, — говорила Анна Андреевна. — Это хорошо, что деньги. Они ведь так нужны людям. Деньги нужны были ей прежде всего для того, чтобы раздавать их людям. Ей самой нужно было очень немного из того, что оплачивается деньгами... Ах, какая стояла весна! Какой был Ленинград! Как верилось в лучшее будущее... Судьба Ахматовой, ее столь естественное возвращение к нормальной литературной жизни было для меня еще одним поводом для этой веры... Ахматовой писалось. Ее печатали, слушали, любили. Сын был с нею. Жизнь наконец-то потекла нормально. Как бы не так!»13 5 июня Ахматова встречалась с бывшей тогда в Ленинграде Раневской и подарила ей отпечатанный на машинке экземпляр «Поэмы без героя», надписав его на память «Дана Ф.Г. P. 5 июня 1946. А.». Тарасенков собрался публиковать в журнале портреты (литературные) двадцати современных поэтов, среди которых была и Ахматова. Он просил у Анны Андреевны ее новые «Ленинградские элегии». В начале июля в газете «Вечерний Ленинград» напечатана заметка «Разговор с поэтом», посвященная выходу в свет однотомника стихов Ахматовой. Тому, который должен выйти в издательстве художественной литературы. А в издательстве «Правда», в серии «Библиотека журнала «Огонек» подписывается к печати еще один сборник Ахматовой, на сей раз тиражом в сто тысяч экземпляров. Библиотека «Огонька» — массовое приложение к массовому журналу, весомые тиражи. Известная балерина Татьяна Вечеслова сберегла сигнальный экземпляр сборника «Стихотворения Анны Ахматовой. 1909—1945», того, что десятитысячным тиражом издавало Издательство художественной литературы. С дарственной надписью «Первый экземпляр этой книги — самоуу1й Тане» (самой — потому что Вечеслова была примой). Дело было так. Вечеслова пришла в гости к Ахматовой, застала там Раневскую (через Раневскую они и познакомились) и увидела на столике новый томик стихов Ахматовой. Увидела и попросила почитать. Ахматова заколебалась, как-никак то был сигнальный экземпляр, и много людей приходило к ней посмотреть на долгожданную книгу, поздравить. Но Фаина Георгиевна поддержала просьбу Вечесловой, и Ахматова уступила, потому что отказать Раневской было просто невозможно. Анна Андреевна надписала книгу и отдала Вечесловой со словами: «Берите, Танюша». Этот экземпляр стал одним из немногих уцелевших после уничтожения тиража. Много позже Ахматову спрашивали: «Неужели Вечеслова так и не вернула вам этот раритет?» — а она отвечала, что оскорбилась бы, получив книгу назад. Август был для Ахматовой месяцем несчастливым. В августе был расстрелян Николай Гумилев, в августе 1935-го был арестован сын Лев... В августе 1946-го вышло постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград»... Забегая немного вперед, скажем, что в августе 1953-го умрет в заключении Николай Пунин. В постановлении досталось двум упомянутым в заглавии журналам и двум литераторам — Михаилу Зощенко и Анне Ахматовой. Про Зощенко разговор отдельный, не имеющий к Ахматовой никакого отношения. Просто — совпало, просто беда свела вместе. Про Ахматову в пресловутом постановлении было сказано следующее: «Журнал «Звезда» всячески популяризует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой, безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства — «искусства для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе». Секретарь ЦК ВКП (б) и член Политбюро Жданов, выступая 15 августа в Ленинграде на собрании актива городской партийной организации и перед ленинградскими писателями, называл Ахматову «одним из представителей безыдейного реакционного литературного болота», «одним из знаменосцев пустой, безыдейной, аристократическо-салонной поэзии, абсолютно чуждой советской литературе», «одним из осколков безвозвратно канувшего в вечность мира старой дворянской культуры», говорил о том, что тематика Ахматовой насквозь индивидуалистична, а диапазон ее поэзии до убожества ограничен. Творчество Ахматовой было названо (точнее — обозвано) «поэзией взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной». Писатель Иннокентий Басалаев, присутствовавший на том злосчастном собрании, рассказывал: «Докладчик секунду помолчал и заговорил. И через несколько минут началась дичайшая тишина. Зал немел, застывал, оледеневал, пока не превратился в течение трех часов в один белый твердый кусок. Доклад ошеломил...» «Ошеломил» — это еще мягко сказано. Скорее — «шокировал», но и это слово вряд ли сможет передать ощущение грома и молний, разразившихся среди ясного неба, среди полного кажущегося благополучия. Только что привечали, только что награждали, совсем недавно начали печатать и печатали, можно сказать, взахлеб... И вдруг — такое. Такое! Что то было? Левая рука, критикующая, не знала, что делает правая, печатающая? Или — то были интриги завистников-недоброжелателей? Зачем? Почему? С чьей подачи? Справка МГБ по Ленинградской области об Анне Ахматовой от 15 августа 1946 года: «Делясь впечатлениями о последней поездке в мае 1946 года в Москву, она рассказывала: «В Колонном зале присутствовали все иностранные посольства. Англия пестрела. Мне рассказывала одна переводчица, что по радио в Англии передавали мои стихи и докладчик сказал, что Ахматова единственная поэтесса сейчас не только в России, но, пожалуй, и во всем мире. Меня засыпали телефонными звонками с просьбами иностранных корреспондентов получить интервью, автограф...» Даже если и допустить, что Ахматова могла сказать нечто такое, то соответствует ли грехам обрушившаяся на нее кара? Можно же было просто беседу провести, если поведение казалось в чем-то нескромным, объяснить, предупредить. «Задушевные» беседы в НКВД, в райкоме, в правлениях творческих союзов были одной из распространенных форм воздействия в советское время. Даже глагол подобрался соответствующий — «пробеседовать». Говорили так: «Его пробеседовали (читай — пропесочили), и он осознал». Инициатива разгрома была сталинской. На одном из заседаний Политбюро Сталин резко критиковал толстые журналы, говорил о том, что их количество следует уменьшить, поскольку не все они ведутся на должном уровне. Худшим из толстых журналов Сталин считал «Новый мир», второй с конца — «Звезду», а лучшими — «Знамя» и «Октябрь». Почему «Новый мир» вывели из-под удара? Почему обрушились на «Звезду» и «Ленинград»? Или то был удар не по журналам, а по городу, по партийной организации Ленинграда, которая была упомянута в постановлении: «Ленинградский горком ВКП (б) проглядел крупнейшие ошибки журналов, устранился от руководства журналами»? Готовилось «Ленинградское дело»14, и постановление стало одним из его первых «звонков». А почему жертвами стали именно Зощенко и Ахматова? Зощенко еще мог связать случившееся со своим старым рассказом «Часовой и Ленин», в котором Ленин отчитывает «человека с усами», который грубо накричал на часового, не пропускавшего Ленина в Смольный без пропуска. Объяснение во многом кажется надуманным, но хоть что-то. Ахматову совсем недавно начали печатать, наградили медалью... Чем она успела провиниться? Надежда Мандельштам писала: «Я смертельно боялась за судьбу Ахматовой: возьмут или не возьмут?.. Зощенко рассказывал, будто постановление появилось в результате доклада Жданова самому хозяину. Упор делался на вечер в Политехническом15, где весь зал встал, когда на эстраду вышла Ахматова. Хозяин будто спросил: «Кто организовал вставание?» По-моему, это «цитатно», как говаривал Пастернак, то есть фраза из лексикона человека, которому ее приписывают. Разве хозяин мог представить себе, что кто-то завоевал популярность без помощи аппарата, специализировавшегося на «продвижении в массы» очередных идолов?.. Про иноземного гостя Ахматовой распространили слух, что он-то и есть главный шпион, а ее обвиняли, что она ничего не поняла и распустила язык. Ахматова рассказывала, как она похолодела от страшного предчувствия, когда началась овация... Зал утих, она долго искала очки, напялила их на нос и стала читать по бумажке глухо и небрежно, не глядя на аудиторию, чтобы не вызвать нового взрыва. Она не хотела заигрывать с толпой, которая забыла, в каком мире мы живем...»16 «Гром небесный» возвестил новую опалу. Публикаций больше нет, тиражи — под нож, сына из аспирантуры — вон, встречам и чтениям конец. Не арестовали, не «сшили» дело — и на том спасибо. Были ли как-то — боком или явно причастны к появлению постановления встречи с Исайей Берлином? Не исключено. Встреча с любым иностранцем в то время могла оказаться фатальной. Раневская, по ее собственному выражению, «примчалась» к Ахматовой сразу же, как только узнала про постановление. Ахматова открыла дверь сама, у нее никого не было. Неудивительно — опала отсекает притворщиков, оставляя только настоящих друзей. Они сидели друг напротив друга, смотрели друг другу в глаза и молчали. Ахматовой явно не хотелось разговаривать, а Раневская просто не знала, что ей сказать, не могла найти слов, приличествующих этому трагическому моменту. Потом Ахматова легла и лежала с закрытыми глазами. Раневская наблюдала за тем, как менялся цвет лица подруги — оно то краснело, то белело и губы периодически наливались синевой. Немного позже, когда Ахматова начала выходить на улицу, Раневская, часто и подолгу бывавшая в Ленинграде на съемках, сопровождала ее во время некоторых прогулок. В то время было принято размещать на улице — на стойках или на стенах домов — доски-стенды со свежими газетами, чтобы те, кто не успел или не смог купить газету, мог бы ее прочесть. Ахматова подводила Раневскую к вывешенным для чтения газетам и говорила: «Сегодня хорошая газета, сегодня меня не ругают». А однажды с горечью спросила: «Скажите, Фаина, зачем понадобилось всем танкам проехать по грудной клетке старой женщины?». «Все танки» олицетворяли мощь государства, обрушившуюся на Ахматову. В другой раз Ахматова спросит: — Скажите, Фаина, вам жаль меня? — Нет, — соврет Раневская, еле сдерживая слезы. — Умница, — похвалит Ахматова. — Меня нельзя жалеть. Жалость расслабляет, а Ахматова была сильным человеком. «Я не любила с давних дней, чтобы меня жалели», — писала она, но продолжала так: «А с каплей жалости твоей иду, как с солнцем в теле...»17 Это стихотворение было написано 20 декабря 1945 года и посвящено Исайе Берлину. Антонина Любимова писала в те дни в дневнике: «20.IX 1946. Тоска бесконечная. Стыдно смотреть на дома, на людей, будто чем-то облили меня, стыдно и не хочется жить в такое время. Рано утром пошла в мастерскую печатать — неудачно. На обратном пути в газете прочла эту погань. Днем был приступ тахикардии, лежала. Когда кончился, захотелось уйти, забыться, пошла в Дом писателя в библиотеку, потом обедать, старалась ни о чем не думать»18. Далее Любимова описывала свой визит к Ахматовой: «22-го ходила к Рыбаковым спросить об Анне Андреевне — больна. В субботу 24-го из Музея Ленина пошла к ней. Находиться вдали больше не могла. Попала неудачно — в квартире была пожарная комиссия, она ходила с ней. Потом пришли какие-то двое — муж и жена. С ней мы все издали раскланялись, она — с хорошей улыбкой. Я сидела на окне в передней с котенком, ждала, когда уйдут пожарники. Те двое тоже ждали. По уходе комиссии она вышла к нам в переднюю, подала всем руку: «он» стал целовать руку, «она» с досадой отдернула. Я решила сразу быстро уйти, а Анна Андреевна взяла меня за плечи и почти вытолкнула: «Ко мне нельзя, ну как вы сами не понимаете?»19 В 1959 году Ахматова напишет:
У Раневской в то время все складывалось довольно неплохо — актерская карьера, что называется, шла в гору. Талант талантом, но на признании актрисы сказывались и симпатии самого Сталина, который однажды сказал: «Ни за какими усиками и гримерскими нашлепками артисту Жарову21 не удастся спрятаться, он в любой роли и есть товарищ Жаров. А вот товарищ Раневская, ничего не наклеивая, выглядит на экране всегда разной». К Михаилу Жарову Сталин тоже относился хорошо — три Сталинские премии, звание народного артиста, но Раневскую ценил больше. 5 ноября 1947 года, в канун празднования тридцатилетнего юбилея Октябрьской революции, Раневская была удостоена звания народной артистки РСФСР. Для нее этот год был удачным. Раневская снялась в двух замечательных фильмах — «Весне» Григория Александрова, где сыграла Маргариту Львовну, и «Золушке», снятой режиссером Надеждой Кошеверовой по сценарию Евгения Шварца. Роль Мачехи в «Золушке», старой сказке, рассказанной на новый лад, стала одной из лучших ролей актрисы. Картина создавалась легко, а вот к зрителям шла трудно. Сначала обвинили сценариста в «неуважительном отношении» к классической сказке (подумать только, как будто он о Ленине сценарий писал!). Затем сочли картину скучной и космополитичной (в то время как раз шла оголтелая борьба с «безродными космополитами»), упрекнули создателей в безыдейности (популярное в то время обвинение, объясняющее все и одновременно не объясняющее ничего), но все же выпустили в прокат в 1947 году! «Какое счастье, что я поддалась соблазну и уступила предложению Шварца и Кошеверовой сняться в этом фильме, — призналась в одном из своих писем Раневская. — Кроме всех прелестей участия в нем, я в течение многих месяцев почти ежедневно встречалась с Анной Андреевной Ахматовой. Да и сам Шварц такая прелесть. До этого я знала его очень мало, а сейчас не представляю, что мы когда-то были незнакомы. «Подарки судьбы», — как любила повторять Анна Андреевна». Дружба с хорошим интересным человеком — это настоящий подарок судьбы. Примечания1. Анна Ахматова. «Ведь где-то есть простая жизнь и свет...» (1915). 2. «Жить стало лучше, жить стало веселее!» — распространенный вариант фразы, произнесенной Секретарем ЦК ВКП (б) И.В. Сталиным 17 ноября 1935 г. в выступлении на Первом всесоюзном совещании стахановцев. Полностью фраза звучала так: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее. А когда весело живется, работа спорится» 3. Алексей Баталов. Судьба и ремесло. 4. Виталий Виленкин. В сто первом зеркале. 5. Александр Блок. «Анне Ахматовой» (1913). 6. Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. 7. Осип Мандельштам. «Ахматова» (1914). 8. Марина Цветаева. «Анне Ахматовой» (1915). 9. Там же. 10. Анна Ахматова. «Поэма без героя», часть 1, «Девятьсот тринадцатый год». 11. А.Н. Вертинский (1889—1957) — выдающийся русский эстрадный певец, поэт, киноактер. 12. «Литературная газета», 1946, № 15. 13. Маргарита Алигер. В последний раз. 14. «Ленинградское дело» — серия судебных процессов в СССР в конце 1940-х — начале 1950-х гг. против партийных и государственных руководителей. Жертвами репрессий стали все руководители Ленинградских областных, городских и районных организаций ВКП (б), а также большинство партийных и государственных деятелей, выдвинутых на руководящую работу из Ленинграда. Казнено было около двухсот человек, а обвинительные приговоры получили свыше двух тысяч. 15. Напомню, что этот вечер состоялся в мае 1944 г., когда Ахматова прилетела в Москву из Ташкента. 16. Надежда Мандельштам. Вторая книга. 17. Анна Ахматова. «Я не любила с давних дней...» (1945). 18. Любимова А.В. Из дневника. Воспоминания об Анне Ахматовой (1991). 19. Там же. 20. Анна Ахматова. «Это и не старо, и не ново...» (1959). 21. М.И. Жаров (1899—1981) — советский актер и режиссер. Народный артист СССР (1949). Лауреат трех Сталинских премий (1941, 1942, 1947). С 1938 г. и до конца жизни был актером Малого театра.
|
|
|
Главная Ресурсы Обратная связь
© 2024 Фаина Раневская.
|