Глава 6. Живу очень пустынно

Новый год, год Победы (уже не было в том сомнений), встречали в узком кругу — Ахматова, Пунины, трое или четверо гостей из числа близких. Ахматова болела — сердце все чаще и все настойчивее давало знать о себе.

Ожидания были радостными и большими. Прежде всего ждали окончания войны. Гадали, когда это случится — весной или летом. Красная армия дошла до Будапешта, союзники остановили наступление немцев в Арденнах. Фашисты сопротивлялись отчаянно, но ясно было видно, что дни их сочтены.

Сын, после обучения воинскому искусству в запасном полку (Гумилев вспоминал, что его день учили стрелять из винтовки-трехлинейки, а шесть дней учили отдавать честь офицерам), уже был на фронте. Пока что — в Бресте, где готовился стать зенитчиком. На фронт Гумилев ехал через Москву, где на Киевском вокзале встретился с Виктором Ардовым, Виктором Шкловским¹, Николаем Харджиевым² и Ириной Медведевой-Томашевской.

Харджиев вспоминает: «Это было зимой 1944 года. С большим трудом нам удалось добраться до пятого пути. Выход на пятый путь охраняли часовые. Я объяснил им, что нас привело в запретную зону, и они участливо разрешили нам пройти вдоль глухих безоконных вагонов. Часовой выкрикивал: «Гумилев» — и у каждого вагона отвечали: «Такого нет». И наконец из дальнего вагона выскочил солдат, в котором мы с радостью узнали Л. Гумилева. Можно было подумать, что он отправляется не на фронт, а на симпозиум. Слушая этого одержимого наукой человека, я почувствовал уверенность в том, что он вернется с войны живым и невредимым».

«У Харджиева было при себе шестьдесят рублей, тотчас врученные им Леве. А Ирина Николаевна быстро сориентировалась в обстановке. Она отошла куда-то за угол и продала первой встречной хлебные карточки всей семьи Томашевских на целую декаду, успела отдать деньги Леве, поцеловала и благословила его»³.

Ходили слухи, что Лев будет служить в штрафном батальоне. Ахматову это сильно волновало, поскольку штрафные части направляли в самые опасные места. Но Гумилев, как уже отбывший свой срок, служил в войсках обычных и жаловался в письмах Эмме Герштейн на то, что мать ему не пишет. Возможно, что письма просто не доходили, терялись по дороге. Такое случалось нередко. Эмма предполагала, что молчание Ахматовой было вызвано ее суеверностью. Пока шли ожесточенные бои, она боялась написать какое-нибудь неосторожное слово, которое могло бы повредить сыну. Когда же опасность миновала, Ахматова стала писать сыну часто. Сам же Лев считал, что он снова стал жертвой неких «психологических комбинаций». Существовали ли эти комбинации на самом деле — неизвестно.

Каждая неделя приносила поэтессе Ахматовой приятные вести.

В первом номере журнала «Звезда» за 1945 год была опубликована статья Сергея Спасского⁴ «Письма о поэзии. Письмо первое». Вот отрывок из нее: «Сжатости стихов можно учиться у Ахматовой. За годы войны Ахматова опубликовала всего лишь несколько коротких стихотворений. Но воздействие их сильно. В трудном 1942 году прозвучало стихотворение Ахматовой о мужестве. Оно четко, как латинская надпись. Это — слова присяги, данные всей русской литературой. Каждый писатель подпишется под ними и все те, кто любит русский язык. А язык — это душа народа».

Высокие, но верные слова, слова признания. В марте Тарасенков прислал Ахматовой очередное письмо. Сообщил, что по поручению редакции в Ленинград едет писатель Александр Чаковский, попросил передать ему для «Знамени» что-либо из новых стихов и добавил, что редакция очень рассчитывает на постоянное сотрудничество с ней.

В третьем номере журнала Ленинград опубликовано новое стихотворение Ахматовой «Освобожденная», написанное в феврале 1945 года.

«Чистый ветер ели колышет,
Чистый снег заметает поля.
Больше вражьего шага не слышит,
Отдыхает моя земля».

Систематичность публикаций и их растущие масштабы не могли не радовать Ахматову. Материальное положение поэтессы тоже заметно улучшилось, потому что в апреле мизерная пенсия Ахматовой была увеличена, причем увеличена значительно — со 150 до 400 рублей в месяц.

5 июня Ахматова напишет в открытке, посланной в Москву Эмме Герштейн: «Живу очень пустынно. Вижу мало людей». «Пустынно» можно трактовать двояко. Да, в Ленинграде, по сравнению с бурлящим ташкентским многолюдьем, действительно было «пустынно», уединенно. С другой стороны, в этот момент могли как-то измениться отношения с Николаем Пуниным, который в феврале 1945 года писал в своем дневнике о том, что ссорился с Ахматовой по бытовым вопросам, называл ее трудным человеком, отметил, что ему не по силам обслуживать взрослого человека, как ребенка. Видимо, бытовая неприспособленность Ахматовой приводила к каким-то трениям между ними.

В Ленинград еще не успели вернуться все, кто его покинул, кто-то из знакомых не пережил блокаду, кто-то погиб на фронте, отношения с человеком, которого Ахматова уже считала своим мужем, были разорваны...

Ахматова не кокетничала, когда писала, что живет «очень пустынно». То была правда.

В первых числах мая Ахматова получила письмо из Пушкинской комиссии АН СССР, авторитетного подразделения, занимавшегося изучением биографии и творчества великого поэта. Ахматову избрали членом этой комиссии, т. е на государственном уровне признали ее заслуги в пушкиноведении. Уже после Победы, в июне 45-го, Ахматова выступит на торжественном заседании в Пушкинском Доме, посвященном 146-й годовщине со дня рождения поэта.

В июне Ахматова встречалась в Ленинграде с Раневской и подарила Фаине Георгиевне свою фотографию. У Раневской тогда начались кое-какие проблемы со здоровьем. Врачи подозревали злокачественную опухоль. В августе 1945 года Раневская легла в больницу на операцию. К счастью, опухоль оказалась доброкачественной, ее удалили без осложнений, и в сентябре Раневская уже выходила на сцену. Вскоре после операции Раневская продиктовала (писать мешала слабость) кому-то из медсестер письмо Ахматовой: «Спасибо, дорогая, за вашу заботу и внимание и за поздравление, которое пришло на третий день после операции, точно в день моего рождения в понедельник. Несмотря на то, что я нахожусь в лучшей больнице Союза (Раневская лежала в Кремлевской больнице. — В.Б.), я все же побывала в Дантовом аду, подробности которого давно известны. Вот что значит операция в мои годы со слабым сердцем. На вторые сутки было совсем плохо, и вероятнее всего, что если бы я была в другой больнице, то уже не могла бы диктовать это письмо. Опухоль мне удалили, профессор Очкин предполагает, что она была не злокачественной, но сейчас она находится на исследовании. В ночь перед операцией у меня долго сидел Качалов В.И. и мы говорили о вас... Обнимаю вас крепко и благодарю»⁵.

Ахматова в ответ отправила Раневской открытку: «Милая Фаина Георгиевна, благодарю вас и всех, кто присылал мне вести о вашем здоровии... Ольга⁶ целует вас»⁷.

В июле Ленинградское отделение Литфонда выдало Ахматовой единовременное пособие — 2000 рублей. Официальной причиной было названо тяжелое материальное положение поэтессы, но на деле это было нечто вроде премии, поскольку те, кем власти были недовольны, пособий не получали, невзирая на любые обстоятельства, вплоть до нищеты.

Запись от 18 июля в дневнике переводчицы Софьи Островской, познакомившейся с Ахматовой летом 1944 года: «Я с Ахматовой. Часы у нее. Дом писателя. Чем-то недовольна, полупечальна, отчуждена. Много интересного о Пастернаке. Внушает свою мысль, как и всегда, боковыми путями. А мысль простая: не поэт больше, не пишет своего, только переводит, поэмы его — не поэзия... Ох, как умна. Как древняя змея».

О Софье Островской говорили многое, в том числе упоминали и о связи с органами, не все считают ее дневники достоверными⁸, но данная запись косвенно подтверждает слова Ахматовой о «пустынной жизни».

Почему фраза из открытки, отправленной Эмме Герштейн, так важна? Потому что она поможет или может помочь объяснить причины, побудившие Анну Ахматову встретиться с британцем Исайей Берлином в ноябре 45-го. «Пустынная жизнь», одиночество, тоска, недовольство этим одиночеством и вдруг — неожиданный интерес человека, Оксфордского профессора, литературоведа и ценителя поэзии, приехавшего оттуда, из-за границы, из другого мира, куда могут выезжать только самые благонадежные, да и то, оставив дома, в заложниках, своих близких. Целыми семьями выезжали считаные единицы, только те, в чьей лояльности советская власть была абсолютно уверена. Тоска, одиночество — и вдруг глоток свежего воздуха. Кто откажется? Кто сможет отказаться? Это же случай из разряда тех, что не повторяются.

В тот год Ахматова часто болела. Об этом поминали многие ее современники. Вот, например, выдержки из дневника художницы Антонины Любимовой⁹, автора ряда живописных и графических портретов Ахматовой: «28.VI. 1945. 25.VI была у Анны Андреевны. Она лежала. Вчера, 24.VI, был ее день рождения... 1.VIII 1945. Сегодня была у Анны Андреевны. Опять она лежала, 6 дней была больна и только сегодня первый день чувствует себя ничего, слабость и температура 35,5°»¹⁰.

Ольга Берггольц, отдыхавшая летом 45-го в Эстонии, на живописных берегах озера Вильянди, хотела поехать туда вместе с Ахматовой, но не смогла добиться путевки для нее (путевки тогда не покупались, а выдавались организациями, в частности — местными отделениями Союза писателей, и путевок на всех желающих не хватало). Ардовы звали к себе на дачу, но состояние здоровья не позволило Ахматовой принять их предложение. Будучи человеком деликатным, она не хотела быть в тягость друзьям. Одно дело — здоровый или относительно здоровый гость, и совсем другое — больной человек, требующий повышенного внимания и т. п.

14 ноября 1945 года вернулся демобилизованный Лев Гумилев. По свидетельству Николая Пунина, Ахматова «пришла в страшное возбуждение, бегала по всей квартире и плакала громко»¹¹. Своего отношения к возвращению Гумилева Пунин никак не обозначил. Скорее всего, с учетом их отношений, он особой радости от возвращения Гумилева не испытывал.

На следующий день познакомиться с Ахматовой пришел сотрудник британского Министерства иностранных дел, первый секретарь Британского посольства в Москве Исайя Берлин.

Берлина привел к Ахматовой ленинградский критик Владимир Николаевич Орлов. Не называя его имени, Берлин описывает их знакомство как случайное, произошедшее в «Лавке писателей» на Невском проспекте. Рассматривая книги, Берлин разговорился с одним из посетителей, который листал сборник стихов, и узнал, что тот — критик и историк литературы. Разговорились. Поговорили о страшных годах блокады, доставивших ленинградцам столько страданий, перешли на ленинградских писателей... имя Ахматовой, по словам Берлина, первым назвал его собеседник. Берлин пишет, что удивился, узнав, что Ахматова еще жива. Собеседник сказал, что — да, жива, живет неподалеку, в Фонтанном Доме, и предложил познакомить Берлина с ней. Берлин, разумеется, захотел, и знакомство состоялось.

Была ли эта встреча и в самом деле случайной? Рискнул бы Орлов, человек осторожный, своим положением, настолько, чтобы завести беседу в магазине с иностранцем из капиталистической страны, обсуждать блокаду Ленинграда и судьбы опальных поэтов? Вся жизнь Орлова — свидетельство его лояльности и умения дружить с властями, а тут... Напоминаю, что это был 1946 год, когда Англия и США из разряда временных союзников в борьбе с фашизмом снова перешли в разряд врагов, времена борьбы с космополитизмом и тотальной шпиономании, когда любой иностранец воспринимался как шпион. В этом отношении сорок шестой год мало чем отличался от года тридцать седьмого, да и во всех других отношениях тоже. Неспроста же Лев Гумилев связывал свой последний арест с визитами Берлина!

«Фонтанный Дом, бывший дворец Шереметева, великолепное строение в стиле барокко, с воротами тончайшего художественного чугунного литья, которым так знаменит Ленинград, стоял посреди обширного двора, несколько напоминающего четырехугольный двор университета в Оксфорде или Кембридже, — писал Исайя Берлин. — Мы¹² поднялись по неосвещенной лестнице на верхний этаж и оказались в комнате Ахматовой. Комната была обставлена очень скудно, по-видимому, многие вещи пришлось продать во время блокады. Из мебели были лишь небольшой стол, три или четыре кресла, деревянный сундук и диван. Над камином висел рисунок Модильяни. Величественная седая дама с накинутой на плечи белой шалью медленно поднялась, приветствуя нас.

Это величие Анны Андреевны Ахматовой проявлялось в неторопливых жестах, благородной посадке головы, в красивых и слегка строгих чертах, а также в выражении глубокой печали. Я поклонился, что приличествовало ситуации. Мне казалось, что я благодарю королеву за честь быть принятым ею. «Западные читатели, — сказал я, — будут, несомненно, рады узнать, что Ахматова пребывает в добром здравии, поскольку о ней ничего не было слышно многие годы». «Как же, — ответила Анна Андреевна, — ведь недавно появилась статья обо мне в «Dublin Review», а о моих стихах пишется, как мне сказали, диссертация в Болонье»¹³.

Берлин и Орлов застали у Ахматовой Антонину Оранжирееву, библиотекаршу, археолога, ученицу второго мужа Ахматовой Вольдемара Шилейко. Ахматова, плохо владевшая разговорным английским, не знала о том, насколько бегло Берлин говорит по-русски (он родился в Риге), поэтому пригласила Оранжирееву в качестве переводчицы.

Едва начавшуюся беседу прервал сын Уинстона Черчилля Рэндолф. Журналисту Рэндолфу срочно нужен был переводчик, потому что тот, который работал с ним, куда-то подевался. Он узнал о том, что Берлин отправился в Фонтанный Дом, и явился туда за ним. Берлину пришлось срочно покинуть Ахматову, но она пригласила его вернуться в девять часов вечера.

Визит Рэндолфа Черчилля на проходную института Арктики и Антарктики, занимавшего почти весь Фонтанный Дом, Берлин считал причиной того, что о его визите к Ахматовой стало известно властям. Надо сказать, что история с Рэндолфом у ряда исследователей вызывает сомнения, не меньшие, чем сомнения по поводу «случайности», «спонтанности» визита Берлина к Ахматовой. А был ли Рэндолф? Впрочем, какая разница... важно то, что в девять вечера Берлин снова пришел к Ахматовой, теперь уже без сопровождающих. У Ахматовой сидела Островская. Антонину Оранжирееву, кстати говоря, так же, как и Софью Островскую, подозревали в сотрудничестве с органами¹⁴. Не исключено, что информация о визите Берлина к Ахматовой могла поступить от них, а не с проходной Фонтанного Дома.

Понимала ли Ахматова, какими неприятностями могут обернуться для нее встречи с Берлином?

Да, безусловно. Не могла не понимать. Все советские люди понимали, а уж те, кто имел печальный опыт, подобный ахматовскому, и подавно.

Почему же согласилась встретиться? Почему принимала повторно?

Потому что не могла не согласиться, не могла не пригласить. Любопытство, интересный, в своем роде уникальный собеседник... Кроме того, Ахматова остро ощущала свое одиночество и не менее остро нуждалась в поддержке... Сознание того, что о тебе помнят, проявление участия, возможность рассказать о себе, возможность передать привет друзьям за рубежом... Короче говоря, Ахматова испытывала потребность в этой встрече. Не меньшую, чем та, которую испытывал Берлин.

Островская скоро ушла. Ахматова и Берлин остались вдвоем.

Тем для обсуждения было много. Говорили о разных людях — о композиторе Артуре Лурье, с которым Берлин встречался в Америке во время войны, о художнике-мозаисте Борисе Анрепе, с которым Берлин лично не был знаком, а только слышал, о том, что на полу Национальной галереи он выложил портреты знаменитых людей... В свое время Анреп добавит к этим мозаикам и изображение Ахматовой, назовет его «Сострадание»... Ахматова расскажет о друзьях, вспомнит о своих поездках в Париж перед Первой мировой войной, упомянет о дружбе с Амедео Модильяни (Берлин рассказал Ахматовой о нынешней славе Модильяни, чему Ахматова очень удивилась — не ожидала). Поговорят о литературе, затем Ахматова вспомнит о детстве, о первом и втором мужьях (о Пунине не будет сказано ни слова), о Пастернаке, Марине Цветаевой и Михаиле Лозинском. Когда заговорят о Мандельштаме, Ахматова разрыдается...

Тема репрессий тоже будет затронута. По инициативе Ахматовой. «Вы прибыли из нормального человеческого мира» — скажет она Берлину.

Можно было не стесняться — разговор шел наедине, глубокой ночью.

Ахматова прочтет свои новые стихи. «Поэма без героя» — произведение таинственное и пленяющее»¹⁵, — оценит Берлин.

В три часа ночи заглянет познакомиться Гумилев, расскажет Берлину о себе, потом уйдет спать. Беседа наедине продолжится...

«Ахматова заговорила о своем одиночестве и изоляции, — вспоминал Берлин, — как в культурном, так и в личном плане. Ленинград после войны казался ей огромным кладбищем: он походил на лес после пожара, где несколько сохранившихся деревьев лишь усиливали боль утраты. У Ахматовой еще оставались преданные друзья — Лозинский, Жирмунский, Харджиев, Ардовы, Ольга Берггольц, Лидия Чуковская, Эмма Герштейн (она не упомянула Гаршина и Надежду Мандельштам, о которых я тогда ничего не знал). Но она не искала у них поддержки. Морально выжить ей помогало искусство, образы прошлого: пушкинский Петербург, «Дон Жуан» Байрона, Моцарта, Мольера, великая панорама итальянского Возрождения. Она зарабатывала на жизнь переводами... Вновь и вновь она говорила о дореволюционном Петербурге — городе, где она сформировалась, — и о бесконечной темной ночи, под покровом которой с тех пор протекала ее жизнь. Ахматова ни в коей мере не пыталась пробудить жалость к себе, она казалась королевой в изгнании, гордой, несчастной, недосягаемой и блистательной в своем красноречии.

Рассказ о трагедии ее жизни не сравним ни с чем, что я слышал до сих пор, и воспоминание о нем до сих пор живо и больно. Я спросил Ахматову, не собирается ли она написать автобиографический роман, на что та ответила, что сама ее поэзия, в особенности, «Поэма без героя», является таковым...»¹⁶.

На память о встрече Ахматова подарила Берлину свой ташкентский сборник стихов. «Исайю Берлину — память встречи — Анна Ахматова. 16 ноября 1945. Ленинград», — напишет она. Гость ушел около десяти часов утра. Вечером следующего дня он снова пришел и снова просидел всю ночь до семи утра. Третья встреча, состоявшаяся днем позже, была еще короче — она закончилась к четырем часам утра. 20 ноября Берлин уехал в Москву. 5 января 1946-го, оказавшись в Ленинграде по пути в Англию, Исайя Берлин снова пришел к Ахматовой. То была их последняя встреча в сороковые годы.

Ахматова напишет об этих встречах не раз. По свежим впечатлениям:

«Не дышали мы сонными маками,
И своей мы не знаем вины.
Под какими же звездными знаками
Мы на горе себе рождены?
И какое кромешное варево
Поднесла нам январская тьма?
И какое незримое зарево
Нас до света сводило с ума»¹⁷.

И через десять лет:

«Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый Век...
Но не первую ветвь сирени,
Не кольцо, не сладость молений —
Он погибель мне принесет»¹⁸.

Слова «Но мы с ним такое заслужим, что смутится Двадцатый Век» — прозрачный намек на «холодную войну», обострение отношений между Советским Союзом и капиталистическим Западом. Ахматова верила сама в то, что поводом к этой войне послужила ее встреча с Берлином, и заставила поверить в это других. Но вряд ли так было. Противоречия между социалистическим и капиталистическим миром не сглаживались даже во время Второй мировой войны, а уж после нее они обострились еще сильнее. Встреча литературоведа и поэтессы здесь ни при чем, даже если литературовед одновременно является британским дипломатом, а поэтесса — Анной Ахматовой. Только крайне наивные люди могли надеяться на возможность послевоенной дружбы союзников по антигитлеровской коалиции. Слишком много было различий и трений. Слишком несхожими были интересы. Холодная война, если уж говорить по существу, как началась в двадцатые годы, так и не утихала до девяностых. Прекратилась она только с исчезновением Советского Союза.

На следующий день после январского визита Берлина с потолка вдруг начала осыпаться штукатурка. Гумилев поднялся на чердак, желая узнать в чем дело. Увидел там двоих мужчин, которые разговаривали с ним грубо и властно, совсем не так, как обычно разговаривали рабочие. Нетрудно было догадаться, что на чердаке установили подслушивающую аппаратуру. Впредь никогда Ахматова не станет вести дома каких-либо мало-мальски крамольных разговоров. Если же их попробуют начать друзья, то их остановит многозначительный взгляд поэтессы, направленный к потолку, и прижатый к губам палец. Запретное можно будет высказывать только в записках, сжигаемых сразу же после прочтения.

Маразм? Шпионские игры? Реальность, и ничего более. Суровая реальность бытия.

«Новый, 1946 год встречали радостно, свободно, окрыленные надеждами. Каждый среди своих друзей»¹⁹, — писала в дневнике Ирина Пунина.

Надежд было много...

Примечания

1. В.Б. Шкловский (1893—1984) — русский советский писатель, литературовед, критик, киновед и киносценарист. Учился на филологическом факультете Петербургского университета. Был близок футуристам. Шкловскому принадлежит известное высказывание: «Свобода поэзии, отличность понятий, входящих в нее, от тех же понятий до перетворения — вот разгадка лирики. Вот почему прекрасна книга Анны Ахматовой, и позорна была и будет работа критиков всех времен и народов, разламывающих и разнимающих стихи поэтов на признания и свидетельства».

2. Н.И. Харджиев (1903—1996) — русский писатель, историк новейшей литературы и искусства. Дружил с Ахматовой и Мандельштамом. Это Харджиев сказал Ахматовой, что она должна написать такое стихотворение, чтобы любители интимной лирики шарахнулись: поэзия — трещотка прокаженного! На следующий день Ахматова прочла ему новое стихотворение:

«Не с лирою влюбленного
Иду прельщать народ —
Трещетка прокаженного
В моей руке поет.
Успеете наахаться,
И воя и кляня.
Я научу шарахаться
Всех смелых от меня...»

3. Эмма Герштейн. Лишняя любовь.

4. С.Д. Спасский (1898—1956) — поэт, переводчик, прозаик. Был репрессирован в 1951 г. Освобожден в 1954 г.

5. Фаина Раневская. Судьба-шлюха. Авт.-сост. Д.А. Щеглов. М., 2003.

6. Речь идет об Ольге Берггольц.

7. РГАЛИ. Ф. 13. Оп. 1. Ед. хр. 126. Л. 9.

8. См.: Дмитрий Волчек. Ужасная женщина; Анна Наринская. Дневник ненадежного рассказчика; Михаил Кралин. Победившее смерть слово. В частности у Кралина сказано: «Одним из источников подозрений... был рассказ... известного литературоведа Тамары Юрьевны Хмельницкой... Однажды (дело было в конце 50-х годов), Тамара Юрьевна, будучи в обществе Анны Андреевны и Софьи Казимировны, очень удивилась, услышав, что Ахматова ни с того ни с сего вдруг начала безудержно расхваливать одно бездарное стихотворение модного в то время стихотворца на актуальную политическую тему. Когда же Островская отлучилась и они остались вдвоем, Ахматова сказала Тамаре Юрьевне, что в присутствии Софьи Казимировны «можно и должно вести себя только так»... промелькнула и «крылатая» ахматовская фраза, будто бы сказанная ею Островской, когда та к началу 60-х годов начала терять зрение и не могла оказывать Анне Андреевне былых услуг: «Не вовремя Вы ослепли, мадам». Фраза эта произносилась с двойным значением, с намеком на то, что ей, Ахматовой, уже было кое-что известно о сотрудничестве С.К. с «Большим домом». Однако отношения их сохранялись до последних дней жизни Ахматовой».

9. А.В. Любимова (1899—1983) — живописец, график. Член Союза художников СССР. Работала как художник-копиист в музеях Ленинграда. В 1944—1945 гг. занималась в «Группе начинающих поэтов» Ленинградского отделения Союза писателей. Познакомилась с А.А. Ахматовой в 1944 г. в Доме писателей.

10. Любимова А.В. Из дневника. Воспоминания об Анне Ахматовой (1991).

11. Николай Пунин. Дневники.

12. С В.Н. Орловым.

13. Исайя Берлин. Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах (Meetings With Russian Writers in 1945 and 1956, 1980). Перевод Юлии Могилевской.

14. Валерий Шубинский, Глеб Морев. Пусть меня расстреляют; но форму я не одену.

15. Исайя Берлин. Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах (Meetings With Russian Writers in 1945 and 1956, 1980). Перевод Юлии Могилевской.

16. Исайя Берлин. Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах (Meetings With Russian Writers in 1945 and 1956, 1980). Перевод Юлии Могилевской.

17. Анна Ахматова. «Не дышали мы сонными маками...» (январь 1946).

18. Анна Ахматова. «Полно мне леденеть от страха...» (1956).

19. Пунина И.Н. Дневники.