|
|
Глава 5. Возвращение
13 мая Ахматова прилетела из Ташкента в Москву и остановилась у Ардовых на Большой Ордынке. С Ардовыми Ахматову познакомил их сосед по московскому писательскому дому в Нащокинском переулке Осип Мандельштам в 1934 году. Ахматова нередко гостила у Мандельштамов. Нина Ольшевская-Ардова, по ее собственному признанию, «обалдевала», когда видела, как она подымается по лестнице... Семья Ардовых стала для Ахматовой поистине родной. «Над дверью в комнату Ардова висел большой портрет Анны Андреевны в коричневых тонах работы Алексея Баталова, — вспоминал Алексей Щеглов, «эрзац-внук» Фаины Раневской, сын Ирины Вульф. — Нина Антоновна и Виктор Ефимович с шутливой гордостью говорили нам, что Ахматова позировала всего двум художникам: Модильяни и Баталову. Об Альтмане и других не упоминали — так семейная история выглядела эффектнее. Это было окружение Анны Андреевны и Фаины Георгиевны, это был московский дом Ахматовой, он ей нравился своей суетой, криками, телефонными звонками и разговорами, остротами, мальчиками, пеленками — Ордынка помогала ей оставаться живой в ее истерзанной жизни... Нина Антоновна умела сделать так, чтобы Анна Андреевна чувствовала себя на Ордынке дома, — она держала в руках весь этот табор, не давая ему затихнуть, проголодаться, разойтись. «Когда тяжко заболела Нина Ольшевская, Ахматова сказала: «Болезнь Нины — большое мое горе», — вспоминала Фаина Георгиевна. Ахматова любила семью Ардовых и однажды в Ленинграде сказала, что собирается в Москву, домой к своим, к Ардовым. У Раневской как-то спросили: «Вы хорошо знакомы с Виктором Ардовым?» Она ответила: «Не верьте тем, кто говорит не очень одобрительно о нем. Ахматова его любила. Анна Андреевна была дружна с его женой и очень любила их детей... Она любила эту толчею гостей у Ардовых на Ордынке, которую называла «Станция Ахматовка»2. Символично и очень правильно, что памятник Ахматовой работы московского скульптора Владимира Суровцева, выполненный по рисунку Модильяни, установлен во дворе дома номер 17 по Большой Ордынке. У Ардовых... Ардовы сохранили и продолжили традицию московского гостеприимства и хлебосольства. У них дома, за их столом собирался цвет советской интеллигенции. То был салон, в дореволюционном понимании этого слова, некий интеллигентский клуб, членством в котором не хвастались налево и направо, а гордились. Да и где еще было собираться интеллигентным людям в те времена? На партийных собраниях или на митингах, разве что, но там по душам не поговорить... «Под руководством Ардова завтрак в нашем доме превращался в бесконечное, нередко плавно переходящее в обед застолье, — вспоминал Алексей Баталов, сын Нины Ольшевской-Ардовой и режиссера Владимира Баталова. — Все приходившие с утра и в первой половине дня — будь то школьные приятели братьев, студенты с моего курса, артисты, пришедшие к Виктору Ефимовичу по делам, мамины ученики или гости Анны Андреевны — все прежде всего приглашались за общий стол и, выпив за компанию чаю или «кофию», как говорила Ахматова, невольно попадали в круг новостей и разговоров самых неожиданных. А чашки и какая-то нехитрая еда, между делом сменяющаяся на столе, были не более чем поводом для собрания, вроде как в горьковских пьесах, где то и дело по воле автора нужные действующие лица сходятся за чаепитием. В этом круговороте постоянными фигурами были только Ахматова и Ардов. Он спиной к окну в кресле, она — рядом, в углу дивана. Оба седые, красиво старые люди, они много лет провожали нас, напутствуя и дружески кивая со своих мест, в институты, на репетиции, в поездки, на свидания, а в общем-то в жизнь»3. Война на долгое время разлучила Ахматову с Ардовыми. Ахматова была в Ташкенте, а Нина Ольшевская-Ардова с тремя детьми — в Чистополе. Виктор Ардов в 1942 году ушел добровольцем на фронт, работал в армейской печати. Две с лишним недели пролетели незаметно — в прогулках по Москве, которая, по мере удаления фронта становилась все больше и больше похожа на себя довоенную, в долгих разговорах, заканчивавшихся глубокой ночью, во встречах с дорогими сердцу людьми, в том числе и с Фаиной Раневской. Ахматова выступила с чтением своих стихов на поэтическом вечере, организованном в зале Политехнического музея. Ей был оказан такой восторженный, такой бурный прием, что она не столько обрадовалась, сколько была испугана. Зал встал при появлении Ахматовой, и говорили, что сам Сталин интересовался тем, кто организовал это вставание. Вопрос его был закономерным, ведь все подобные проявления «народной любви» организовывались заранее, расписывались, репетировались. Все, да не совсем... 31 мая Ахматова уехала из Москвы в Ленинград. Среди ее попутчиков оказалось двое знакомых — поэт и переводчик Владимир Адмони и его жена, тоже переводчица, Тамара Сильман. Ахматова ехала домой... Ахматова ехала к любимому человеку... Ахматова ехала в Город и к Другу...
Эти строки Ахматова напишет через два года, но звучат они, словно написанные сразу же по приезде. Настолько свежи впечатления, настолько они сильны, настолько пронзительны... На вокзале Ахматову встречал Гаршин. Они условились в письмах, что к ее возвращению он подготовит новую квартиру в ведомственном доме Института экспериментальной медицины. Прежняя квартира Гаршина на улице Рубинштейна за время блокады пришла в состояние, непригодное для жизни. Ахматова предвкушала новоселье и щедро делилась своей радостью с окружающими. Ее можно было понять — Фонтанный Дом не лучшее жилье, да и соседство с бывшим мужем порой напрягало. Гаршина Ахматова уже называла мужем. Так и говорила всем: «Еду в Ленинград к мужу!» Гаршин встретил Ахматову на вокзале, но не увез сразу же, а сказал: «Нам надо поговорить», и они стали ходить взад-вперед по перрону. Адмони и Сильман, почувствовав, что происходит что-то неладное, тоже задержались на перроне. Минут через десять Гаршин ушел, а Ахматова подошла к попутчикам и сказала, не выражая никаких эмоций: «Все изменилось, я еду к Рыбаковой». Почему она не поехала в Фонтанный Дом, к себе, к Пуниным? Не по какому-то капризу, а по весьма прозаической причине — там все было заброшено, жилье, надолго оставшееся без хозяев, требовало ремонта и наведения порядка. Ирина Пунина вспоминала, как 19 июля 1944 года она с отцом и дочерью вернулась домой: «Квартира была опечатана. Когда управдом Пересветова сняла печати, мы прошли по комнатам, как по заброшенному пепелищу, где все было священно и опустошено: окна без стекол, остатки мебели, электричество и водопровод бездействуют»5. Почему именно к Рыбаковым? Оказывается, Гаршин, не предупредив Ахматову, незадолго до ее возвращения договорился с Рыбаковыми насчет того, чтобы они ее приняли. Поводом послужила неготовность новой квартиры. В семье Рыбаковых на Жореса6 Ахматова прожила несколько месяцев. Дочь Лидии Рыбаковой, Ольга, вспоминала: «Жила Анна Андреевна у нас в небольшой низкой комнате с одним окном по двор-колодец... В комнате стояли простая железная кровать, стулья. Было кресло, в котором она охотно сидела. Анна Андреевна приехала с одним чемоданчиком, у нее всегда было очень мало вещей. Одета она была даже по тем временам бедно, но так было всегда — она на это внимания не обращала. Ахматова у нас прожила месяца три, то есть июнь, июль, август. По приезде она не сразу получила продовольственные карточки. Ведь надо было оформить прописку, Владимир Георгиевич бывал у нас сначала каждый день, он приносил ей в судках обед из какой-то более или менее привилегированной столовой по своим талонам. Они подолгу разговаривали в ее комнате. Анна Андреевна говорила моей матери, что она очень удивлена, почему нет обещанной квартиры. Что, если бы знала об этом в Москве, она бы там и осталась. У нее было там много друзей, и ее уговаривали остаться. В Ленинграде ей очень не хотелось возвращаться в разоренный Фонтанный Дом, с которым у нее были связаны тяжелые воспоминания. Гаршин бывал каждый день, это продолжалось недели две, до 10 или 15 июня (точно не помню). И вот однажды я услышала громкий крик Анны Андреевны, и разговор оборвался. Гаршин быстро вышел из ее комнаты, стремительно пересек столовую и поспешно ушел. Больше они не встречались, она его видеть больше не хотела — вычеркнула из своей жизни. Моя мать, по ее просьбе, ездила к Гаршину, забрала у него все ее письма. Анна Андреевна их уничтожила, как раньше его письма к ней. Так что от переписки этих лет ничего не осталось. Потом моя мать, по просьбе Анны Андреевны, не раз ездила к нему, забирала ее вещи. Он не отдал только одну вещь — фарфоровую статуэтку Анны Андреевны работы Данько, которую я не раз потом видела у него на столе. Моя мать жалела Гаршина, она была ему другом. Анна Андреевна не допускала, чтобы при ней произносили имя Гаршина...»7
Это стихотворение Ахматова напишет в июне 1944 года в Ленинграде. Четыре строчки, но сколько всего в них заключено... Сила порыва, жажда любви — «обгоняя солнце, летела». Боль и горечь — «лучше б я по самые плечи вбила в землю проклятое тело...» «Проклятое тело» — и ни слова о душе! Неслучайно... Инициатором разрыва отношений был Гаршин. Причины разрыва так и остались невыясненными. По свидетельству Ольги Рыбаковой, Гаршин говорил ее матери, что ему является умершая жена и запрещает ему жениться на Ахматовой. Эмме Герштейн8 Ахматова рассказала, не углубляясь во все остальное, что поводом к окончательному прекращению отношений стала одна фраза Гаршина. Когда Ахматова упрекнула его, в какое глупое положение он ее поставил, не посчитавшись с ее именем, Гаршин ответил, что он об этом не думал. Ответ стал последней каплей, переполнившей чашу терпения Ахматовой. Впоследствии Владимир Гаршин женился. Не на молодой медсестре, как утверждали некоторые, а на профессоре Капитолине Волковой, коллеге, ровеснице Ахматовой.
Это стихотворение Ахматова написала в сорок первом году. А вот следующее, посвященное одному и тому же человеку, в сорок пятом.
Ольга Рыбакова вспоминала, что во время похорон Гаршина в 1956 году друг семьи Рыбаковых врач Сусанна Хлопина предложила Ахматовой проститься с покойным в прозекторской, когда там никого не будет, но Ахматова отказалась. «Она так и не простила ему — вычеркнула из своей жизни, — пишет Рыбакова. — Впрочем, по словам Ирины Николаевны Пуниной, Анна Андреевна вообще почти никогда не бывала на похоронах, даже близких людей»11. Странная, конечно, история. Именно странная, а не неоднозначная и не какая-то еще. Жили-были люди, взрослые люди, с большим жизненным опытом, подружились, полюбили друг друга, потом расстались, поддерживали связь, долго ждали встречи, строили планы на будущую жизнь (в воспоминаниях современников Ахматовой проскальзывают намеки на эти планы и не раз проскальзывают), и вдруг на тебе, разошлись как в море корабли — далеко и навсегда. Причем не в одночасье, а после довольно продолжительных «переговоров» (две недели, как утверждает Ольга Рыбакова). О чем Гаршин и Ахматова разговаривали у Рыбаковых? Искали пути выхода из сложившейся ситуации? Или же Гаршин пытался объяснить мотивы своего неожиданного решения? Что-то определенно произошло между ними, что-то такое, о чем оба предпочли умолчать. Нельзя же, в самом деле, сводить все к явлению покойной жены, к «одурманенности безумьем», о котором писала Ахматова. Нельзя же, вспомнив, что дядя Владимира Гаршина, писатель Всеволод Михайлович Гаршин, страдал расстройством психики, проводить параллели, утверждать, что безумие, дескать, у Гаршиных в роду, что оно есть их фамильное проклятье. Те, кто так считал, не правы. 6 августа 1944 года Ахматова послала в Москву Нине Ольшевской-Ардовой телеграмму следующего содержания: «Гаршин тяжело болен психически расстался со мной сообщаю это только вам Анна». Ахматова сочла Гаршина безумным на основании его рассказа о явлениях покойной жены. Однако же, сама она писала о том, как трижды в день явился ей убитый Николай Гумилев12. Правда, ей он являлся во сне, а к Гаршину покойная жена приходила вроде как наяву, но в таких случаях границы между сном и явью бывают крайне зыбки. Да и потом, как можно говорить о безумии, когда Гаршин после разрыва с Ахматовой продолжал плодотворную научную и преподавательскую деятельность? Публиковал научные труды, изучал и обобщал материалы по патологической анатомии алиментарной дистрофии, накопленные в блокадные годы, в 1945 году стал академиком АМН СССР...13 Не тот, как говорится, случай. И почему Ахматова уничтожила всю переписку с Гаршиным, и его и свои письма? Что послужило толчком — негодование или желание скрыть что-то от посторонних глаз? Ахматова не любила сплетничать, не любила сплетников и не любила, когда сплетничали про нее. Ахматова считала себя провидицей. Не исключено, что так оно и было, что ее остро чувствующая душа могла порой предвидеть, предчувствовать будущее. Иначе как объяснить одно стихотворение, написанное ею еще в Ташкенте 27 февраля 1944 года.
Какая-то искорка все же теплилась в оскорбленной негодующей душе, потому что Ахматова сохранила подаренную ей Гаршиным «Клеопатру» — небольшую брошку с античной женской головкой, вырезанной на лиловом аметисте. Брошка была не золотой и не серебряной, а простой металлической, но считалась антикварной, поскольку была сделана в прошлом веке. Ахматова ее почти не надевала, но хранила в шкатулке-бочонке рядом со своей «повседневной» брошью, той крупной, что знакома нам по фотографиям. Весной 1956 года, а именно — 20 апреля, Ахматова привычно открыла шкатулку и увидела, что аметист треснул почти по центру, словно кто-то разрубил его. Объяснить произошедшее Ахматова не смогла, сильно удивилась, да и только. Однако через несколько дней она узнала о том, что 20 апреля умер Гаршин. Узнала и ужаснулась такому совпадению... Жизнь продолжалась... Ахматова вернулась домой, пусть даже и не туда, куда собиралась, и не в свое прежнее жилище, но все же она была в Ленинграде, дома. Она работает — пишет новые стихи, встречается с читателями, участвует в радиопередачах. За патриотические стихи Ахматову в 1943 году наградили медалью «За оборону Ленинграда». Стихи, укрепляющие дух защитников осажденного города и его жителей, это, вне всякого сомнения, значимый вклад в оборону. Рыбаковы собирались прописать Ахматову у себя, чтобы она могла получать карточки, но в этом было отказано на основании того, что ранее Ахматова была прописана в Ленинграде на Фонтанке, значит, теперь ей надо прописываться по старому адресу. Волокита с пропиской была та еще — понадобилось письмо из Союза писателей с подтверждением данного им Ахматовой вызова в Ленинград. В Москве и Ленинграде просто так, по желанию, не прописывали с довоенных пор, уж слишком много было желающих получить вожделенную столичную прописку. После оформления прописки Ахматову «поставили на довольствие», дав ей, как члену Союза писателей, улучшенное, особое снабжение. Правление Ленинградского отделения Литфонда отправило в райисполком (тогдашний гибрид управы и муниципалитета) ходатайство о ремонте квартиры Ахматовой. У самой Ахматовой не было ни денег для ремонта, ни возможности его организовывать. Жизнь налаживалась... 24 июня Ахматовой исполнилось пятьдесят пять лет. Возраста своего она не ощущала, потому что, вернувшись в Ленинград, чувствовала себя помолодевшей и полной сил. Несмотря на все обстоятельства, сопутствующие этому возвращению. Лукницкий вспоминал, что накануне дня рождения Ахматова выглядела бодрой и спокойной, держалась приветливо. В начале сентября Ахматова переехала из гостеприимного дома Рыбаковых в квартиру Пуниных на Фонтанке. Благосклонное отношение властей проявилось не только в ремонте за казенный счет, но и в том, что Ахматовой достались две комнаты вместо одной. Вторая освободилась после переезда Татьяны Смирновой, жены сына бывшей домработницы Пуниных. Переезд Татьяны стал настоящим избавлением для Пуниных, поскольку она была тираншей, козырявшей своим пролетарским происхождением и ни с кем не считавшейся. Членам творческих союзов полагался отдельный кабинет, где они могли бы творить, вот вторая комната и считалась кабинетом Ахматовой. С мебелью, правда, было совсем плохо, потому что одно время в период блокады в квартиру временно поселили каких-то жильцов, которые, обогреваясь, сожгли всю обстановку в печках. В сентябре Ахматова получила письмо от Анатолия Тарасенкова, ответственного секретаря литературного журнала «Знамя». Тарасенков был мужем писательницы Марии Белкиной, уже упоминавшейся на страницах в этой книги. Хотя Тарасенков и считался ответственным секретарем, но, по сути, на нем держался весь журнал. Главный редактор, известный советский драматург Всеволод Вишневский, в текущие дела особо не вникал, занимался творчеством и заседал в президиумах. «Сегодня я встретил Ольгу Федоровну Берггольц, — писал Тарасенков Ахматовой, — и она рассказала мне о том, что Вы написали очень интересный цикл стихов о Ленинграде. Новая редколлегия журнала «Знамя» крайне заинтересована этим. Мы просим... дать нам эти ваши стихи». Если бы Тарасенков мог знать наперед, чем обернется для журнала и для Ахматовой затея с публикацией, то скорее бы согласился отрубить себе руку, нежели написал бы такое письмо. Но кто бы мог подумать... Ахматова — признанный талант, причем признана она не только читателями, но и властью. Член Союза писателей, а это ведь не только запись в трудовой книжке и льготы, но и своеобразный показатель политической, идеологической благонадежности. Стихи о советском городе Ленинграде, героическом городе, колыбели революции, а не о Париже и не о Рио-де-Жанейро... И стихи были выбраны самые что ни на есть «правильные», с точки зрения идеологии.
Дорогие читатели, вооружитесь, пожалуйста, лупой и попытайтесь отыскать в этих строках крамолу. Или, скажем, в этих:
Красивое, проникнутое, грустью стихотворение. Классическая лирика... Впрочем, нет. Крамола была во всех стихотворениях Ахматовой. Им было далеко до образца. Какого? К примеру, вот такого:
Ахматова напишет о Сталине позже, спустя пять лет, напишет в надежде на то, что ее поэзия сможет помочь двум арестованным из числа ее близких — сыну Льву и бывшему мужу Николаю Пунину. Но будет уже поздно для проявлений своей лояльности. Стихотворения «И Вождь орлиными очами» и «21 декабря 1949 года»18 опубликуют в журнале «Огонек»... Но пока что Тарасенков просил стихи, а Ахматова была рада возможности напечататься в таком солидном издании. Казалось, что все складывается хорошо. Кроме «Знамени» Ахматову печатают «Звезда» и «Ленинград»... Все хорошо. «Последнее время часто вижу Анну Андреевну Ахматову, — писала в своем дневнике 12 ноября 1944 года поэтесса Вера Аренс, сестра первой жены Николая Пунина и тетя Ирины Пуниной. — Она похорошела, очень деятельна, выступает часто, принимает гостей. В домашней жизни очень мила, столуется у Ирочки Пуниной. С ее маленькой дочкой Анечкой очень дружна, как когда-то с самой Ирочкой, и тоже, шутя, обучает ее французскому языку»19. Все хорошо. Затишье перед бурей... У Фаины Раневской тоже все было хорошо. Она наконец-то вернулась на театральную сцену и с упоением (здесь это пафосное слово крайне уместно) играла в Московском театре драмы. Играла Щукину, настырную жену коллежского асессора, в чеховском «Беззащитном существе» и Берди в психологической драме американки Лилиан Хелман «Лисички». Американская пьеса о сложных внутрисемейных отношениях оказалась на советской сцене не случайно. Она трактовалась не как пьеса об отношениях между людьми, а как пьеса об отношениях между людьми в капиталистическом обществе, причем людьми из богатой семьи. Наглядная, так сказать, демонстрация пороков капитализма, где не просто человек человеку, а родственник родственнику — волк. Считалось, что при социализме ничего подобного не было и быть не могло, а если и случалось, то объявлялось пережитком капитализма. Берди считается одной из лучших театральных ролей Раневской. Спектакль построен на противостоянии двоих членов клана бизнесменов-нуворишей Хоббартов, двух женщин, волею случая сведенных под крышей одного дома, — жестокой хищницы Реджины (ее играла актриса Клавдия Половикова) и аристократки-мечтательницы Берди. Главный режиссер театра Николай Охлопков, намекая на псевдоним Раневской, давно уже ставший ее фамилией, сказал: «Лисички» — американский «Вишневый сад», только там еще и по морде бьют». Раневская блистательно воплотила на сцене образ поруганной, осмеянной, но непобежденной женщины, чистой и преисполненной достоинства. На сцене Театра драмы Раневская также сыграет бабушку Олега Кошевого в «Молодой Гвардии» («Образ бабушки Олега Кошевого создал не я, а Фаина Георгиевна», — скажет Александр Фадеев, увидев Раневскую в этой роли), свояченицу в пьесе «Капитан Костров» и Нину Ивановну, жену профессора Лосева в «Законе чести» драматурга Александра Штейна. «Закон чести» — политизированная пьеса из разряда «идеологически правильных», пьеса о борьбе с проявлениями низкопоклонства перед буржуазной наукой. Ничего особенного, но Раневская любую роль в любой пьесе, в любом фильме играла так, что зрители ахали. Актриса Клавдия Пугачева вспоминала: «В пьесе Штейна «Закон чести» нам с Раневской неожиданно пришлось играть одну роль — Нины Ивановны, жены профессора. Первоначально на эту роль была назначена Фаина. Ее первый выход сразу же пленял публику. Она выходила, садилась за пианино, брала один аккорд и под звучание этого аккорда поворачивала лицо в зал. У нее было такое выражение лица с закатанными кверху глазами, что публика начинала смеяться и аплодировать. Она брала второй аккорд и с бесконечно усталым выражением опять поворачивалась к залу. Смех нарастал. Дальше играть было уже легко, так как зрители были в ее власти. Играла она эту роль прелестно, как всё, что она делала на сцене. Она вообще была актрисой вне амплуа, она могла играть всё...»20 Да, именно так, Раневская действительно была актрисой вне амплуа и могла играть любые роли. От и до. Корифей. Ничего невозможного. Ираклий Андроников, хорошо знавший Фаину Георгиевну и высоко ценивший ее талант, писал: «Я искренне верю в существование на земле не только самой Раневской, но и созданных ею Маньки из «Шторма», Розы Скороход из «Мечты», миссис Мак-Дермот из «Встречи на Эльбе», и Ляли из «Подкидыша», и фрау Вурст, и Маргариты Львовны из «Весны», и спекулянтки, и мамаши из «Свадьбы», и таперши из «Пархоменко» — всех, кто рожден ее талантом, ее вдохновением, ее трудом, воображением, ее муками. Потому что все, что она создает, она создает волнуясь, и беспокоясь, и трепеща... Одна из особенностей таланта Раневской — ее способность к обобщению, к созданию образа, достоверного и в житейском своем изображении и в своей гиперболической сущности. В умении соединить и абстрактные и конкретные черты. То, чем так силен Гоголь. Вот почему я назвал гоголевской эту черту ее дарования»21. За роль Нины Лосевой в 1949 году Раневской была присуждена Сталинская премия второй степени, первая государственная премия в ее жизни. Премия была почетной и крупной — целых пятьдесят тысяч рублей. Всего же Сталинских премий у Раневской было три. В 1951 году она получила две остальные — премию второй степени за исполнение роли Агриппины Солнцевой в спектакле «Рассвет над Москвой» и премию третьей степени за исполнение роли фрау Вурст в фильме «У них есть Родина»... Однажды Нина Ольшевская-Ардова спросила Ахматову, кого из своих мужчин она любила больше всех? После долгой паузы Ахматова сказала, словно бы про себя, как будто подумала вслух: «Вот прожила с Пуниным два года». Ответ Нина Антоновна поняла так, что больше всех Ахматова любила Николая Пунина. Любила настолько, что после того, как любовь прошла, прожила с ним два лишних года. Иначе слова Ахматовой трактовать и не получалось. Во-первых, потому что в ответ на вопрос «кто?» была названа фамилия, а, во-вторых, кому, как не Ахматовой и Ольшевской-Ардовой, знать, что брак Ахматовой с Пуниным длился пятнадцать лет, а не два года. Примечания1. Анна Ахматова. «С самолета» (14 мая 1944). 2. Алексей Щеглов. Раневская. Фрагменты жизни. 3. Алексей Баталов. Судьба и ремесло. 4. Анна Ахматова. «Нет, я не выплакала их...» (1946). 5. Ирина Пунина. Воспоминания об Анне Ахматовой. 6. Ныне Французская набережная. 7. Ольга Рыбакова. Грустная правда. «Звезда», 1989, № 6. 8. Эмма Григорьевна Герштейн — литературовед, мемуарист, исследователь и публикатор статей А. Ахматовой о Пушкине. Познакомилась с Ахматовой в 1934 г. в доме у Осипа и Надежды Мандельштамов. Близко дружила с Львом Гумилевым. 9. Анна Ахматова. «И осталось из всего земного...» (1941). 10. Анна Ахматова. «А человек, который для меня...» (1945). 11. Ольга Рыбакова. Грустная правда. «Звезда», 1989, № 6. 12. «...чувство именно этого порядка заставило меня в течение нескольких лет (1925—1930) заниматься собиранием и обработкой материалов по наследию Г<умиле>ва. Этого не делали ни друзья (Лозинский), ни вдова, ни сын, когда вырос, ни так называемые ученики (Георгий Иванов). Три раза в одни сутки я видела Н<иколая> С<тепановича> во сне, и он просил меня об этом...» (Анна Ахматова. «О Гумилеве»). 13. Академия медицинских наук. 14. Анна Ахматова. «Измена» (1944). 15. Анна Ахматова. «Наше священное ремесло...» (1944). 16. Анна Ахматова. «Как ни стремилась к Пальмире я...» (1944). 17. Лебедев-Кумач В. «Его портрет». 18. 21 декабря — день рождения Сталина. 19. Вера Аренс-Гаккель. Дневники. 20. Пугачева К. Прекрасные черты. 21. Андроников И.Л. А теперь об этом.
|
|
|
Главная Ресурсы Обратная связь
© 2024 Фаина Раневская.
|