Ташкентский Каратаев

Лучшие человеческие качества открываются в человеке в тяжелые, сложные жизненные моменты. Впрочем, это можно сказать и об отрицательных свойствах личности.

Зачем, когда мы описываем Раневскую, то начинаем говорить о некоторых вещах, которые могут показаться незначительными, мелкими?

Но, не зная этих мелочей, мы не научимся думать так, как думала Раневская, чувствовать, как чувствовала она. Уж очень они порой красноречивы

Да и сама Раневская знала им цену.

— Прочли, как Алиса Георгиевна пишет о Станиславском? — спросила она журналиста Глеба Скороходова, держа в руках очередной номер журнала «Театр» с воспоминаниями Коонен. — Как я люблю Константина Сергеевича, повторять не стану, но вот одна деталь, восхитившая меня. Алиса Георгиевна пишет, как Станиславский увлеченно готовился к выступлению в «капустнике», где собирался изображать дрессировщика лошадей. Подчеркиваю: к выступлению в «капустнике» для своих, а не в спектакле для публики. Он нанял настоящего жокея и обучался у него приемам владения хлыстом. В течение нескольких дней во МХАТе, этом храме искусства, в его фойе раздавалось, как в цирке, хлопанье бича — ученик оказался усердным! Эта мелочь, по-моему, говорит о характере Константина Сергеевича больше, чем страницы пространных рассуждений.

Фаина Раневская рассказывала много, и чаще всего она воскрешала страницы прошлого «к случаю», по ассоциации.

Как-то вечером, когда Наталья Иосифовна Ильина заговорила об Ахматовой, Глеб Скороходов попросил Раневскую рассказать об Анне Андреевне — о той встрече в Ташкенте, далеко не первой, что произошла в годы войны, в эвакуации. Мы уже упоминали эту историю, но повторим по причине, о которой — несколькими строчками ниже.

Для Натальи Иосифовны Фаина Георгиевна повторила свой рассказ. Но она не воспроизводила заученный текст, но, как всегда, импровизировала. Зато в деталях была безошибочна и неизменна.

Выслушав Раневскую, Ильина хлопнула в ладоши:

— Всё! Мы немедленно запишем это! Клянусь Вам, я приложу все усилия, чтобы Ваш рассказ был опубликован в самом приличном издании! Как коробейник, предлагаю Вам любое — Выбирайте!

— Ну что Вы, что Вы! — замялась Раневская смущенно. — Нет, нет, я никогда не сделаю этого. Боюсь, это будет, по крайней мере, нескромно. Что это я вдруг начинаю рассказывать о себе и Ахматовой? Хвастаюсь этой дружбой?

Все доводы Ильиной она парировала одним:

— Я не уверена, что Анна Андреевна хотела бы видеть эти воспоминания опубликованными.

Попытаемся воспроизвести рассказ Раневской.

Зима сорок второго года. Неуютный Ташкент. Фаина Георгиевна пришла в дом, где жила Анна Андреевна.

— Я к Вам, — сказала она, входя в темную, холодную комнату с сизыми пятнами сырости на стенах и подтеками на потолке. Анна Андреевна сидела, поджав ноги, на кровати, укрывшись серым одеялом «солдатского» сукна.

— Кто это? — спросила она, не разглядев Раневскую.

— Я Раневская, — ответила Фаина Георгиевна.

— А... — улыбнулась Анна Андреевна, — проходите. — Ей нездоровилось.

— Давайте затопим и будем пить чай, — предложила Раневская.

Анна Андреевна грустно улыбнулась.

— У меня нет дров.

— Сейчас будут, — сказала Раневская.

Она вышла во двор. Ряд сараев, все на замках. Она дернула один, другой. Третий поддался. Саксаул. Взяв бревно с сучьями, Ф. Г. вышла из сарая и стала думать, как его расколоть. Во дворе ничего подходящего не нашлось. Вышла на улицу — никого. И вдруг случайный прохожий. С виду мастеровой, с перекинутым через плечо столярным ящиком на ремне. Ф. Г. остановила его:

— В этом доме, в холодной комнате сидит одинокая женщина, надо согреть ее. Не поможете ли Вы разрубить это?

Он сразу согласился:

— Отчего же, можно и разрубить.

— Но это бревно я украла, — предупредила Ф.Г.

— Что ж, бывает, бывает, — не удивился он.

— И у меня нет ни копейки, я не смогу заплатить Вам, — призналась Ф.Г.

— Ну что ж, можно и без денег. Нет и не надо, — ответил мастеровой. — Люди должны помогать друг другу.

Это был, как говорила Раневская, живой Платон Каратаев. Он быстро тут же на улице разделал бревно. Она поблагодарила его и, сняв свою шубу, побросала в нее поленья. С этим узлом она и явилась к Анне Андреевне.

Когда Ахматова вспоминала в автобиографических заметках об этих днях, — «А еще я узнала, что такое человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела», — мне кажется, она писала и о Раневской.