Воспоминания-невольная сплетня

Раневская отрицательно относилась к воспоминаниям, понимала, что любые воспоминания субъективны. Только она не оставила о себе воспоминаний, дав волю другим. Остались лишь дневники, сохранившиеся высказывания самой великой Раневской. Они-то лучше всего позволяют нам понять Фаину Георгиевну, образ ее мыслей.

«Пристают, просят писать, писать о себе. Отказываю. Писать о себе плохо — не хочется. Хорошо — неприлично. Значит, надо молчать. К тому же я опять стала делать ошибки, а это постыдно. Это как клоп на манишке.

Все бранят меня за то, что я порвала книгу воспоминаний. Почему я так поступила?

Кто-то сказал: "Если у человека есть сердце, он не хочет, чтобы его жизнь бросалась в глаза". И это решило судьбу книги. Когда она усыпала пол моей комнаты, — листья бумаги валялись обратной стороной, т. е. белым, и было похоже, что это мертвые птицы.

"Воспоминания" — невольная сплетня.

...Писать должны писатели, а актерам положено играть на театре.

...Наверное, зря порвала всё, что составило бы книгу, о которой просило ВТО. И аванс надо теперь возвращать 2 т. Бог с ними, с деньгами, соберу, отдам аванс, а почему уничтожила? Скромность или же сатанинская гордыня? Нет, тут что-то другое. Не хочу обнародовать жизнь мою, трудную, неудавшуюся, несмотря на успех у неандертальцев и даже у грамотных.

Я очень хорошо знаю, что талантлива, а что я создала? Пропищала, и только.

Кто, кроме моей Павлы Леонтьевны, хотел мне добра в театре? Кто мучился, когда я сидела без работы? Никому я не была нужна. Охлопков, Завадский, Алекс. Дмитр. Попов были снисходительны, Завадский ненавидел. Я бегала из театра в театр, искала, не находила. И это всё. Личная жизнь тоже не состоялась. ...В театре Завадского заживо гнию.

Иногда приходит в голову что-то неглупое, но и тут же забываю это неглупое. Умное давно не посещает мои мозги.

...В пять лет была тщеславна, мечтала получить медаль за спасение утопающих... У дворника на пиджаке медаль, мне очень она нравится, я хочу такую же, но медаль дают за храбрость — объясняет дворник: Теперь медали, ордена держу в коробке, где нацарапала: "Похоронные принадлежности".

Актрисой себя почувствовала в пятилетнем возрасте. Умер маленький братик, я жалела его, день плакала. И все-таки отодвинула занавеску на зеркале — посмотреть, какая я в слезах.

Всегда завидовала таланту: началось это с детства. Приходил в гости к старшей сестре гимназист — читал ей стихи, флиртовал, читал наизусть. Чтение повергало меня в трепет. Гимназист вращал глазами, взвизгивал, рычал тигром, топал ногами, рвал на себе волосы, ломая руки.

Стихи назывались "Белое покрывало". Кончалось чтение словами: "...так могла солгать лишь мать". Гимназист зарыдал, я была в экстазе.

В городе, где я родилась, было множество меломанов. Знакомые мне присяжные поверенные собирались друг у друга, чтобы играть квартеты великих классиков.

В детстве я увидела фильм, изображали сцену из "Ромео и Джульетты". Мне было 12. По лестнице взбирался на балкон юноша неописуемо красивый, потом появилась девушка неописуемо красивая, они поцеловались, от восхищения я плакала, это было потрясение...

Я в экстазе, хорошо помню мое волнение. Схватила копилку в виде большой свиньи, набитую мелкими деньгами (плата за рыбий жир). Свинью разбиваю. Я в неистовстве — мне надо совершить что-то большое, необычное. По полу запрыгали монеты, которые я отдала соседским детям: "Берите, берите, мне ничего не нужно..." И сейчас мне тоже ничего не нужно — мне 80. Даже духи из Парижа, мне их прислали — подарки друзей. Теперь перебираю в уме, кому бы их подарить...

Много я получала приглашений на свидания. Первое, в ранней молодости, было неудачным. Гимназист поразил меня фуражкой, где над козырьком был великолепный герб гимназии, а тулья по бокам была опущена и лежала на ушах. Это великолепие сводило меня с ума.

В театральную школу принята не была — по неспособности.

Восхитительная Гельцер устроила меня на выходные роли в летний малаховский театр.

Представляя меня антрепризе театра, Екатерина Васильевна сказала: "Знакомьтесь, это моя закадычная подруга Фанни из периферии".

Гельцер неповторима и в жизни, и на сцене. Я обожала ее. Видела всё, что она танцевала.

Такого темперамента не было ни у одной другой балерины. Гельцер — чудо!

Первым учителем был Художественный театр. В те годы Первой мировой войны жила я в Москве и смотрела по нескольку раз все спектакли, шедшие в то время.

Первый сезон в Крыму, я играю в пьесе Сумбатова Прелестницу, соблазняющую юного красавца. Действие происходит в горах Кавказа. Я стою на горе и говорю противно-нежным голосом: "Шаги мои легче пуха, я умею скользить, как змея..." После этих слов мне удалось свалить декорацию, изображавшую гору, и больно ушибить партнера. В публике — смех, партнер, стеная, угрожает оторвать мне голову. Придя домой, я дала себе слово уйти со сцены.

Крым. Сезон в крымском городском театре. Голод. "Военный коммунизм". Гражданская война. Власти менялись буквально поминутно. Было много такого страшного, чего нельзя забыть до смертного часа и о чем писать не хочется. А если не сказать всего, значит, не сказать ничего. Потому и порвала книгу.

В Крыму, когда менялись власти почти ежедневно, с мешком на плечах появился знакомый член Государственной думы Радаков. Сказал, что продал имение и что деньги в мешке, но они уже не годны ни на что, кроме как на растопку.

В Крыму в те годы был ад. Шла в театр, стараясь не наступить на умерших от голода. Жили в монастырской келье, сам монастырь опустел, вымер — от тифа, от голода, от холеры. Сейчас нет в живых никого, с кем тогда в Крыму мучились голодом, холодом, при коптилке.

В самые суровые, голодные годы "военного коммунизма" в числе нескольких других актеров меня пригласила слушать пьесу к себе домой какая-то дама. Шатаясь от голода, в надежде на возможность выпить сладкого чая в гостях, я притащилась слушать пьесу. Странно было видеть в ту пору толстенькую, кругленькую женщину, которая объявила, что после чтения пьесы будет чай с пирогом. Пьеса оказалась в пяти актах. В ней говорилось о Христе, который ребенком гулял в Гефсиманском саду. В комнате пахло печеным хлебом, это сводило с ума. Я люто ненавидела авторшу, которая очень подробно, с длинными ремарками описывала времяпрепровождение младенца Христа. Толстая авторша во время чтения рыдала и пила валерьянку. А мы все, не дожидаясь конца чтения, просили сделать перерыв в надежде, что в перерыве угостят пирогом. Не дослушав пьесу, мы рванули туда, где пахло печеным хлебом. Дама продолжала рыдать и сморкаться во время чаепития. Впоследствии это дало мне повод сыграть рыдающую сочинительницу в инсценировке рассказа Чехова "Драма". Пирог оказался с морковью. Это самая неподходящая начинка для пирога. Было обидно. Хотелось плакать.

Не подумайте, что я тогда исповедовала революционные убеждения. Боже упаси. Просто я была из тех восторженных девиц, которые на вечерах с побледневшими лицами декламировали горьковского "Буревестника", и любила повторять слова нашего земляка Чехова, что наступит время, когда придет иная жизнь, красивая, и люди в ней тоже будут красивыми. И тогда мы думали, что эта красивая жизнь наступит уже завтра.

Стук в дверь. Утро раннее, очень раннее. Вскакиваю в ночной рубахе.

— Кто там?

— Я, Твардовский. Простите...

— Что случилось, Александр Трифонович?

— Откройте.

Открываю.

— Понимаете, дорогая знаменитая соседка, я мог обратиться только к Вам. Звоню домой — никто не отвечает. Понял — все на даче. Думаю, как же быть? Вспомнил, этажом ниже — Вы. Пойду к ней, она интеллигентная. Только к ней одной в этом доме. Понимаете, мне надо в туалет...

Глаза виноватые, как у напроказившего ребенка. Потом я кормила его завтраком. И он говорил: почему у друзей всё вкуснее, чем дома?

...И еще. Приехал из Италии. "Вы, конечно, начнете сейчас кудахтать: ах, Леонардо, ах, Микеланджело. Нет, дорогая соседка, я застал Италию в трауре. Скончался Папа Римский. Мне сказали, что итальянские коммунисты плакали, узнав о его смерти. Мы с товарищами решили поехать к Ватикану, но не смогли добраться, т. к. толпы народа в трауре стояли на коленях за несколько километров". И тут он мне сказал:

— Мне перевели энциклику Папы. Ну, какие же у нас дураки, что не напечатали ее.

Сказал это сердито, умиляясь Папе, который призвал братьев и сказал им: "Братья мои, я ничего Вам не оставляю, кроме моего благословения, потому что я из этого мира ухожу таким же нагим, каким я в него пришел".

Терплю невежество, терплю вранье, терплю убогое существование полунищенки, терплю и буду терпеть до конца дней. Терплю даже Завадского. Наплевательство, разгильдяйство, распущенность, неуважение к актеру и зрителю. Это сегодня театр — развал. Режиссер — обыватель.

* * *

Стыдно публики. Никого из "деятелей" — коллег ничего не волнует. Кончаю мое существование на помойке, т. е. в театре Завадского.

* * *

Недавно перечитывала "Осуждение Паганини". Какой ерундой всё это представляется рядом с травлей этого гения.

* * *

Говорят, черт не тот, кто побеждает, а тот, кто смог остаться один. Меня боятся.

* * *

Завадскому снится, что он уже похоронен на Красной площади. Пипи в трамвае — вот все, что сделал режиссер в искусстве.

Вытянутый в длину лилипут.

* * *

В театре небывалый по мощности бардак, даже стыдно на старости лет в нем фигурировать. В городе не бываю, а больше лежу и думаю, чем бы мне заняться постыдным. Со своими коллегами встречаюсь по необходимости с ними "творить", они все мне противны своим цинизмом, который я ненавижу за его общедоступность...

* * *

В старости главное — чувство достоинства, а его меня лишили.

* * *

Прислали на чтение две пьесы. Одна называлась "Витаминчик", другая — "Куда смотрит милиция?". Потом было объяснение с автором, и, выслушав меня, он грустно сказал: "Я вижу, что юмор Вам недоступен".

* * *

"То, что писатель хочет выразить, он должен не говорить, а писать" (Э. Хемингуэй).

То, что актер хочет рассказать о себе, он должен сыграть, а не писать мемуаров. Я так считаю.

* * *

Среди моих бумаг нет ничего, что бы напоминало денежные знаки.

Долгов — две с чем-то тысячи в новых деньгах. Ужас, — одна надежда на скорую смерть.

* * *

...Живу в грязном дворе, грохот от ящиков, грязь. Под моим окном перевалочный пункт, шум с утра до ночи.

Куда деваться летом? Некому помочь.

* * *

...Поняла, в чем мое несчастье: я, скорее поэт, доморощенный философ, "бытовая дура" — не лажу с бытом!

* * *

Деньги мешают и когда их нет, и когда они есть.

* * *

У всех есть "приятельницы", у меня их нет и не может быть. Вещи покупаю, чтобы их дарить. Одежду ношу старую, всегда неудачную. Урод я.

* * *

"Успех" — глупо мне, умной, ему радоваться. Я не знала успеха у себя самой... Одной рукой щупает пульс, другой — играет...

* * *

У моей знакомой две сослуживицы: Венера Пантелеевна Солдатова и Правда Николаевна Шаркун.

А еще: Аврора Крейсер.

* * *

...Торговали душой, как пуговицами.

* * *

Сняли на телевидении. Я в ужасе: хлопочу мордой. Надо теперь учиться заново, как не надо.

* * *

Выступал поэт 1 мая 78 года. Запомнила: "Чтоб мой ребенок не робел при виде птиц на небосклоне". И прочие подобные желания, кои не запомнила. О, Господи! За что?!

* * *

Видела гнусность: "Дядя Ваня" — фильм. Всё как бы наизнанку. Бездарно. Нагло, подло, сделали Чехова скучнейшим занудой, играют подло.

* * *

Старухи бывают ехидны, а к концу жизни бывают и стервы, и сплетницы, и негодяйки...

Старухи, по моим наблюдениям, часто не обладают искусством быть старыми. А к старости надо добреть с утра до вечера!

* * *

Научиться таланту невозможно, изучать систему вполне возможно и даже принято, может быть, потому мало хорошего в театре.

* * *

Перед великим умом склоняю голову, перед Великим сердцем — колени (Гете).

И я с ним заодно. Раневская.

* * *

Усвоить психологию импровизирующего актера — значит найти себя как художника». М. Чехов. Следую его заветам.

* * *

Болею, сердце, 76-й год, холодный май.

* * *

Невоспитанность в зрелости говорит об отсутствии сердца.

* * *

Странно — абсолютно лишенная (тени) религиозной, я люблю до страсти религиозную музыку. Гендель, Глюк, Бах!

* * *

...Наверное, я чистая христианка. Прощаю не только врагов, но и друзей своих.

* * *

Из Парижа привезли всю Тэффи. Книг 20 прочитала. Чудо, умница.

Перечитываю Бабеля в сотый раз и всё больше и больше изумляюсь этому чуду убиенному.

* * *

80 лет — степень наслаждения и восторга Толстым. Сегодня я верю только Толстому. Я вижу его глазами. Всё это было с ним. Больше отца — он мне дорог, как небо. Как князь Андрей. Я смотрю в небо и бываю очень печальна.

Чем затруднительнее положение, тем меньше надо действовать (Толстой).

* * *

Писать надо только тогда, когда каждый раз, обмакивая перо, оставляешь в чернильнице кусок мяса (Толстой).

* * *

«Просящему дай». Евангелие. А что значит отдавать и не просящему? Даже то, что нужно самому?

* * *

...Сейчас, когда так мало осталось времени, перечитываю всё лучшее и конечно же «Войну и мир». А войны были, есть и будут. Подлое человечество подтерлось гениальной этой книгой, наплевало на нее.

* * *

Перечитываю уход Толстого у Бунина...

«Место нечисто ты есть дом». Так говорил Будда.

* * *

После того как все домработницы пошли в артистки, вспоминаю Будду ежесекундно!

* * *

Сказано: сострадание — это страшная, необузданная страсть, которую испытывают немногие. Покарал меня Бог таким недугом.

* * *

...Сострадаю Толстому, да и Софье Андреевне заодно. Толстому по-другому, ей тоже по-другому...

* * *

В общем, «жизнь бьет ключом по голове» — так писала восхитительная Тэффи.

* * *

Более 50 лет живу по Толстому, который писал, что не надо вкусно есть.

* * *

...Он мне так близок, так дорог, так чувствую его муки, его любовь, его одиночество...

* * *

Бедный, ведь он искал смерти — эти дуэли...

* * *

Принесли собаку, старую, с перебитыми ногами. Лечили ее добрые собачьи врачи. Собака гораздо добрее человека и благороднее. Теперь она моя большая и, может быть, единственная радость. Она сторожит меня, никого не пускает в дом. Дай ей Бог здоровья!

* * *

Мучительная нежность к животным, жалость к ним, мучаюсь по ночам, к людям этого уже не осталось. Старух, стариков только и жалко никому не нужных.

* * *

Меня забавляет волнение людей по пустякам, сама была такой же дурой. Теперь перед финишем понимаю ясно, что всё пустое. Нужна только доброта, сострадание.

* * *

...Весна в апреле. На днях выпал снег, потом вылезло солнце, потом спряталось, и было чувство, что у весны тяжелые роды.

* * *

Если бы на всей планете страдал хоть один человек, одно животное, — и тогда я была бы несчастной, как и теперь.

* * *

Женщина в театре моет сортир. Прошу ее поработать у меня, убирать квартиру. Отвечает: «Не могу, люблю искусство».

* * *

«Глупость — это род безумия». Это моя всегдашняя мысль в плохом переводе. Бог мой, сколько же вокруг «безумцев»!

* * *

Весны не было, лета не было. Сижу в Москве — отпуск, скоро ему конец. Скоро конец и мне.

* * *

Как жестоко наказал меня «создатель» — дал мне чувство сострадания. Сейчас в газете прочитала, что после недавнего землетрясения в Италии, после гибели тысяч жизней, случилась новая трагедия: снежная буря. Высота снега до шести метров, горы снега обрушились на дома (очевидно, где живет беднота) и погребли под собой всё.

* * *

Позвонила Н.И., рассказала ей о трагедии в Южной Италии и моем отчаянии. Она в ответ стала говорить об успехах своей книги!

...Как же мне одиноко в этом страшном мире бед и бессердечия.

* * *

Книжку писала три раза, прочитав, рвала.

* * *

«Кто бы знал, как я была несчастна в этой проклятой жизни со всеми моими талантами.

Недавно прочитала в газете: "Великая актриса Раневская". Стало смешно.

Великие живут как люди, а я живу бездомной собакой, хотя есть жилище! Есть приблудная собака, она живет моей заботой, — собакой одинокой живу я, и недолго, слава богу, осталось».

* * *

«Мне 85 лет.

У меня два Бога: Пушкин, Толстой. А главный? О нем боюсь думать.

Увидела на балконе воробья — клевал печенье. Стало нравиться жить на свете. Глупо это...

...У меня хватило ума глупо прожить жизнь. Живу только собой — какое самоограничение.

...Бог мой, как прошмыгнула жизнь, я даже никогда не слышала, как поют соловьи.

"Я Бог гнева! — говорит Господь" (Ветхий Завет). Это и видно!!!

А может быть, поехать в Прибалтику? А если я там умру? Что я буду делать?»