Жизнь — это небольшая прогулка перед вечным сном

Родители мечтали о том, чтобы их младшая дочь получила достойное образование, и отдали ее в Мариинскую женскую гимназию. Ничего хорошего из этой затеи не вышло. По мнению Фаины, училась она очень плохо, потому что на уроках ей было скучно. Может быть, причина в небольшом заикании, которое было у нее с детства. Оно сильно ранило маленькую девочку. Как и многие заикающиеся, Фаина старалась избегать своих сверстников, потому что боялась возможных насмешек. Вспоминается герой Ростана Сирано де Бержерак, у которого был очень большой нос. Вы, наверное, смотрели фильм с одноименным названием в главной роли с Жераром Депардье. Так вот, этот самый Сирано стал блистательным дуэлянтом и остроумнейшим поэтом. Почему? Человек, который с детства боится насмешек, становится блистательным пересмешником.

Подруг у робкой заикающейся девочки не было. Учеба не приносила ей удовольствия. Фаина даже оставалась в гимназии на второй год. Как она сама заявляла: «Писать без ошибок так и не научилась». Это, конечно, сказано было в шутку. С детства она много читала, обучалась музыке и иностранным языкам.

Существует тип людей, которые получают прекрасное базовое образование, но потом останавливаются в своем развитии. Раневская же училась всю жизнь, оттачивала свой дар, относилась к себе предельно критично.

Когда она впервые посмотрела спектакль в городском театре, то поняла, что в ней живет актриса.

Диалог в театре:

— Извините, Фаина Георгиевна, но Вы сели на мой веер!

— Что? То-то мне показалось, что снизу дует.

Арифметика ей не давалась — задачки про купцов, продающих сукно, она решала, рыдая. «Пожалейте человека, возьмите меня из гимназии!» — упрашивала Фаина маму. После окончания младших классов ее мольбы были услышаны, дальше Раневская училась дома, посещала занятия частной театральной студии.

В юности Фаина была красавицей, тонкой и звонкой. Вот как ее описывал один из критиков: «Очаровательная жгучая брюнетка, одета роскошно и ярко, тонкая фигурка утопает в кринолине и волнах декольтированного платья. Она напоминает маленькую сверкающую колибри».

Один настырный репортер спросил как-то Раневскую: «Кем была ваша мать до замужества?»

— У меня не было матери, до ее замужества, — отрезала актриса.

Остроумие — защита от любой внешней угрозы.

Начала свою актерскую карьеру Фаина Георгиевна Раневская в 1915 году. Это было время расцвета духовной культуры: литературы, философии, музыки, театра и изобразительного искусства в России — Серебряный век! Сдав экстерном экзамены за курс гимназии, Фаина стала посещать занятия в частной театральной студии А. Ягелло.

Для борьбы с заиканием был выбран метод растягивания слов. Это не лечило заикание, но делало его малозаметным. Фаина поняла, что не все так трагично. Отец был категорически против того, чтобы его дочь стала актрисой. В те времена актерство не относилось к престижной профессии. В 1915 году Раневская решает учиться сценическому мастерству в Москве. Это привело к скандалу с отцом и разрыву с семьей. Амбициозным планам юной Фаины Фельдман было тесно в родном Таганроге. Подобно сестрам Прозоровым, героиням чеховских «Трех сестер», она — в столице! Но, в отличие от сестер, она туда попадает.

Выпросив с трудом у родителей немного денег, Фаина Фельдман впервые едет в Москву, где, не теряя времени даром, сразу же отправляется на обход театров в поисках работы. Актеров в Москве пруд пруди, да к тому же Фаина сильно нервничает, оттого все больше заикается и даже падает в обморок.

О жизни и нравах театральной Москвы юная Фаина узнала от Екатерины Васильевны Гельцер, примы-балерины Большого театра. Екатерина Васильевна говорила: «Когда я узнала, что Вы заняли артистическую линию, я была очень горда, что Вы моя подруга». По рекомендации Гельцер Раневская устроилась работать актрисой «на выходах» в Летний театр в Малаховке — дачном поселке к востоку от Москвы.

Это не театр, а дачный сортир. В нынешний театр я хожу так, как в молодости шла на аборт, а в старости — рвать зубы.

Театральная жизнь Москвы полностью поглотила Фаину Гельцер знакомила ее с творческими людьми, с театральной жизнью, брала с собой на спектакли во МХАТ.

Каждый свободный вечер Фаина проводила в театре. Экономя деньги, она заглядывала в окошечко администратора и проникновенно-печально произносила: «Извините меня, пожалуйста, я провинциальная артистка, никогда не бывавшая в хорошем театре».

На первый раз хитрость удавалась всегда — администратор протягивал Фаине контрамарку. Но при попытке получить контрамарку вторично, администратор одного из театров отказал Раневской, сказав: «Вы со своим лицом запоминаетесь».

Первым своим учителем Фаина Георгиевна считала Московский Художественный театр, где она по нескольку раз смотрела все спектакли, которые шли в течение сезона. Особенно запомнился ей Константин Сергеевич Станиславский в роли генерала Крутицкого в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты». Когда же Фаина впервые попала в этот театр на пьесу А.П. Чехова «Вишневый сад» (оцените великолепный актерский состав: Константин Сергеевич Станиславский играл Гаева, Николай Осипович Массалитинов — Лопахина, Ольга Книппер-Чехова выступала в роли Раневской!), то от восторга и благоговения она впала в прострацию и очнулась лишь тогда, когда к ней обратился капельдинер.

Однажды Раневская шла по Леонтьевскому переулку и увидела пролетку, в которой сидел Станиславский. От неожиданности она растерялась, а потом побежала за ним, крича: «Мальчик мой дорогой!» Станиславский смотрел на экзальтированную девицу добрыми глазами и смеялся. «Мальчик мой дорогой!» Эту случайную встречу Фаина Георгиевна пронесет в сердце через всю свою жизнь... Она боготворила великого мэтра, преклонялась перед ним, обожала его.

Не стоит считать этот период жизни Раневской совершенно безоблачным. Фаина с трудом сводила концы с концами, тем более что рачительностью и умением экономить она никогда не отличалась, но мелкие житейские проблемы не могли затмить всего остального. Екатерина Гельцер вдохнула в Фаину новые силы, возродила угасшую было надежду на сценическое будущее, и принялась за поиски места для своей новой подруги. «Гельцер показала мне всю Москву тех лет. Это были "мои университеты"», — вспоминала Раневская.

Фаина была счастлива, ведь почти добилась своего: она вот-вот станет актрисой и будет играть на столичной сцене (и пусть сначала ее роли будут второстепенными, а зачастую и вообще без слов, но это только начало), у нее появились новые знакомые, и какие! Один Владимир Маяковский, с которым она познакомилась в доме Екатерины Васильевны, стоил во сто крат дороже всего таганрогского «высшего света» с его высокомерными провинциальными толстосумами и их чванными женами.

— Почему женщины так много времени и средств уделяют внешнему виду, а не развитию интеллекта?

— Потому что слепых мужчин гораздо меньше, чем глупых.

Раневская вспоминала: «Гельцер притащила меня туда и представила необыкновенно красивому, одетому по последней моде молодому мужчине:

— Маяковский!

От неожиданности у меня язык прилип к небу: Маяковского я обожала, его "Облако в штанах" знала наизусть и все сатирические стихи. А это — "я лучше в баре б...ям буду подавать ананасную воду" декламировала с удовольствием подругам.

Он — поэт. Поэт, и этим все сказано. Не надо никаких эпитетов — великий, знаменитый, известный. Так же, как и артист. Есть два понятия — "артист" и "неартист", и ничего больше».

Запомним это отношение Раневской к профессионализму, которое она пронесла через всю жизнь. Она не признавала половинчатости, слабости и неумения.

В 1915 году жизнь в Москве была по душе и по темпераменту девятнадцатилетней Фаине.

Страна переживала Первую мировую войну, и москвичам стало не до театральных сезонов в Малаховке. Раневская пошла, как и многие актеры, на «театральный базар». После многочисленных хождений в театральное бюро она получила предложение поработать в Керчи в антрепризе Лавровской. На юге можно было укрыться от московской зимы. Но вот только в договоре с актерами гораздо больше обязанностей возлагалось на них, чем на антрепренеров. Раневская по договору была принята на роли гранд-кокет, то есть обольстительницы с умением петь и танцевать. Позже она вспоминала свой водевильный опыт с обычным юмором: «Первый сезон в Крыму, я играю в пьесе Сумбатова прелестницу соблазняющую юного красавца. Действие происходит в горах Кавказа. Я стою на горе и говорю противно-нежным голосом: "Шаги мои легче пуха, я умею скользить, как змея...".

После этих слов мне удалось свалить декорацию, изображавшую гору, и больно ушибить партнера. Публика смеется, партнер, стеная, угрожает оторвать мне голову. Придя домой, я дала себе слово уйти со сцены».

Но возникшие тогда проблемы не ограничились репертуаром: скоро антреприза Лавровской прекратила свое существование, так и не начав его. Денег актерам не заплатили, поэтому Раневской даже не на что было вернуться в Москву.

Начались ее долгие скитания по городам Крыма, во время которых она, если повезет, играла в местных недолговечных театриках, но чаще распродавала свой театральный реквизит. Чудом ее пригласили участвовать в спектакле «Под солнцем юга» на роль мальчика-гимназиста, но и здесь ее ожидал очередной удар: антрепренер сбежал, прихватив с собой все собранные деньги. Так что продавать уже было нечего.

Позже, играя спекулянтку в спектакле «Шторм» Билль-Белоцерковского, на вопрос журналистов: «Откуда у Вас такое умение торговать?» — Раневская отвечала: «У меня был опыт. Начиная с Керчи, в Феодосии, в Симферополе».

Вскоре Фаина Раневская уезжает в Ростов-на-Дону где в начале 1918 года состоится ее судьбоносное знакомство с актрисой Павлой Леонтьевной Вульф, которая гастролировала со своей труппой. Уже весной этого года Раневская отправляется вместе с ней на пароходе в Крым, в Евпаторию. И вновь гастроли по Крыму.

По воспоминаниям П.Л. Вульф, среди начинающих актрис Феодосийского театра зимой 1918—1919 годов была и Ф.Г. Раневская, дебютировавшая в роли Маргариты Кавалини (пьеса «Роман»). Затем она сыграла роль Шарлотты («Вишневый сад»), добившись первого успеха.

«Как сейчас вижу Шарлотту Раневскую», — писала в книге мемуаров Павла Вульф, — «Длинная, нескладная фигура, смешная до невозможности и, в то же время, трагически одинокая... Какое разнообразие красок было у Раневской и одновременно огромное чувство правды, достоверности, чувства стиля, эпохи, автора! И все это у совсем молоденькой, начинавшей актрисы. А какое огромное актерское обаяние, какая заразительность...» (Городской театр в Феодосии находился в то время в квартале, между современными улицами Богаевского, Ленина, Мичурина, Горького. Здание театра не сохранилось.) В те тяжелые годы Ф. Раневская играла также в красноармейских и рабочих клубах, читала стихи.

П.Л. Вульф и Ф.Г. Раневская переехали в Симферополь, чтобы выступать в Симферопольском городском театре, который прежде назывался Дворянским. Отныне на афишах и в документах у Фаины другая фамилия — Раневская. Неизвестно, что стало основной причиной смены фамилии: желание приобрести более благозвучную и театрально звучащую фамилию, любовь к Чехову или стремление скрыть родство с богачом Фельдманом, которого на юге России многие знали.

Ведущей актрисой театра стала Павла Вульф, исполнявшая главные роли во многих постановках. Благодаря Вульф в театр была принята ее ученица, никому еще неизвестная Фаина Раневская.

На симферопольской сцене Раневская играла Машу в «Чайке» А. Чехова, Манефу в «На всякого мудреца довольно простоты» А. Островского, сваху в «Женитьбе» Н. Гоголя, Настю в «На дне» М. Горького, Машу в «Живом трупе» Л. Толстого. В декабре 1920 года театр был объявлен государственным и стал называться Первым Советским (в настоящее время — Крымский академический русский драматический театр им. А.М. Горького). В театре был сильный творческий состав, интересный репертуар: шли пьесы А. Островского, Ф. Шиллера, П. Бомарше. Но условия работы были чрезвычайно тяжелые, в течение зимы 1920—1921 годов театр не отапливался. Актеры болели, голодали.

Максимилиан Волошин в то время был членом художественного совета театра.

Из воспоминаний Фаины Георгиевны: «Вспомнилась встреча с Максимилианом Волошиным, когда я прочитала в газете, что прошло сто лет со дня его рождения. Было это в Крыму, в голодные трудные годы времен Гражданской войны и "военного коммунизма". В те годы я уже была актрисой, жила в семье приютившей меня учительницы моей и друга, прекрасной актрисы и человека Павлы Леонтьевны Вульф.

Я не уверена в том, что все мы выжили бы (а было нас четверо), если бы о нас не заботился Макс Волошин. С утра он появлялся с рюкзаком за спиной. В рюкзаке находились завернутые в газету маленькие рыбешки, называемые камсой. Был там и хлеб, если это месиво можно было назвать хлебом. Была и бутылочка с касторовым маслом, с трудом раздобытая им в аптеке. Рыбешек жарили в касторке. Это издавало такой страшный запах, что я, теряя сознание от голода, все же бежала от этих касторовых рыбок в соседний двор. Помню, как он огорчался этим. И искал новые возможности меня покормить. Иду в театр, держусь за стены домов, ноги ватные, мучает голод. В театре митинг... Потом опять были красные и опять белые.

Покамест не был взят Перекоп. Бывший дворянский театр, в котором мы работали, был переименован в Первый советский театр в Крыму».

«О Волошине. Среди худущих, изголодавшихся, его толстое тело потрясало граждан, а было у него, видимо, что-то вроде слоновой болезни. Я не встречала человека его знаний, его ума, какой-то нездешней доброты. Улыбка у него была какая-то виноватая, всегда хотелось ему кому-то помочь. В этом полном теле было нежнейшее сердце, добрейшая душа. Однажды, когда Волошин был у нас, началась стрельба. Оружейная и пулеметная. Мы с Павлой Леонтьевной упросили его не уходить, остаться у нас. Уступили ему комнату. Утром он принес нам эти стихи — "Красная пасха"».

Раневская вспоминала: «Эти стихи мне читал Максимилиан Александрович Волошин с глазами, красными от слез и бессонной ночи, в Симферополе 21 года на Пасху у меня дома. Мы с ним и с Вульф, и ее семьей падали от голода, Максимилиан Александрович носил нам хлеб. Забыть такое нельзя, сказать об этом в книге моей жизни тоже нельзя. Вот почему я не хочу писать книгу "о времени и о себе". Ясно Вам? А Волошин сделал из этого точные и гениальные вирши».

Через несколько дней, 26 апреля, Волошин написал стихотворение, еще более трагическое, чем «Красная Пасха», дав ему название «Террор». Стихи эти, прежде строжайше запрещенные, сегодня широко известны.

До 1923 года Раневская работала в Симферопольском театре, а затем уехала с П.Л. Вульф в Смоленск. Творческое начало положено, впереди у Раневской вся жизнь: яркая и нелегкая.

Судьба Фаины Раневской переплелась с судьбами М. Цветаевой и М. Волошина мгновениями, притяжением Крымской земли. Таланты, рожденные Серебряным веком. А творческий труд этих людей пронизан любовью к нам — зрителям и читателям. Поэтому наш интерес к жизненному пути и их творчеству только усиливается и не стирается временем. И мы, ныне живущие зрители и читатели, тоже являемся важной частью произведений, подаренных нам талантливыми людьми.

М.А. Волошин выразил это так: «Актер, поэт, зритель — это осязаемые маски тех трех основных моментов, которые образуют каждое произведение искусства.

Момент жизненного переживания, момент творческого осуществления и момент понимания — вот три элемента, без которых невозможно бытие художественного произведения».

Раневская вспоминала: «В одном обществе, куда Гельцер взяла меня с собой, мне выпало счастье — я познакомилась с Мариной Цветаевой... Марина звала меня своим парикмахером — я ее подстригала».

Раневская приносила Марине по ее просьбе пустые бутылочки от духов, Цветаева сцарапывала с них этикетки и торжественно объявляла: «А теперь бутылочка ушла в вечность». А стихи поэтессы Фаина знала наизусть.

Марина Цветаева в то время тоже увлекалась театром. Исток цветаевской романтики той поры — театр: открывшийся в декабре 1914 года Камерный театр Таирова в Москве, с его взвинчивающим нервы искусством, со страстями, доведенными до накала, слиянием трагедии и фарса, непримиримостью к обыденности и мещанству.

И еще об одной встрече с Мариной Цветаевой в Феодосии в этот период жизни поведала Раневская. Она часто повторяла слова Цветаевой: «Талант сейчас ни при чем» — и вспоминала при этом: «Сдружились мы еще в юности. Однажды произошла такая встреча: в пору Гражданской войны, прогуливаясь по набережной Феодосии, я столкнулась с какой-то странной, нелепой девицей, которая предлагала прохожим свои сочинения. Я взяла тетрадку, пролистала стихи. Они показались мне несуразными, не очень понятными, и сама девица косая.

Я, расхохотавшись, вернула хозяйке ее творение. И пройдя далее, вдруг заметила Цветаеву, побледневшую от гнева, услышала ее негодующий голос: "Как Вы смеете, Фаина, как Вы смеете так разговаривать с поэтом?!"».

Несмотря на стремления Раневской, поначалу ее ждали крупные неудачи. Она никуда не смогла поступить, как «неспособная к актерскому мастерству». С трудом попала в частную школу, из которой потом и вылетела, не имея средств ее оплачивать. Актерская карьера актрисы тоже начиналась далеко не блестяще: в одном рекомендательном письме, подписанном антрепренером Соколовским, сообщалось, что Фаина Раневская — абсолютный бездарь и все роли свои она играет одинаково.

Раневская, как правило, не выпускала из рук сигарету (об этом ниже), книгу, а порой и кисти. Спектр ее интересов был невероятно широк — от русской классики до Гомера, Данте, Цицерона и Плавта. Она декламировала наизусть стихотворения Ахматовой, Маяковского и Цветаевой, обожала Пастернака. Однажды Анна Андреевна поинтересовалась у подруги, что она читает с таким увлечением. Оказалось, что это был исторический труд — переписка опального князя Курбского с Иваном Грозным.

Фаина Георгиевна писала маслом пейзажи и натюрморты, которые иначе как «натур и морды» не называла.

В кино Раневская дебютировала в 1934 году, будучи актрисой Камерного театра. Начинающий режиссер Михаил Ромм, увидев ее на сцене, пригласил на роль госпожи Луазо в фильме «Пышка» по знаменитой новелле Мопассана. Как признавалась Фаина Георгиевна, съемки были очень сложными. Отопление не работало: павильоны сохраняли температуру холодильной камеры, у актеров зуб на зуб не попадал. Постоянная суета, мучительно долгая установка света, шум аппаратуры, вечная неразбериха.

Фильм снимался в немом варианте. Тем не менее, чтобы лучше раскрыть предложенную роль, Раневская достала подлинник рассказа Мопассана и затвердила несколько фраз госпожи Луазо на языке оригинала.

Приехавший в Советский Союз Ромен Ролан был в восторге от фильма. Среди актеров он прежде всего выделил Раневскую. По его просьбе «Пышку» показали во Франции. И картина прошла там с большим успехом. Самую большую славу и популярность Фаине Раневской принес кинематограф. Хотя слово «принес» здесь не совсем уместно. Ведь это она принесла в кинематограф потрясающие роли. Только это не повлияло на решение Раневской — она уже не хочет сниматься в кино. Уж больно это утомительное дело. Однако в 1939 году она снимается сразу в трех фильмах: «Человек в футляре», «Ошибка инженера Кочина» и «Подкидыш». Последняя кинолента подарила миру известную роль с крылатой фразой: «Муля, не нервируй меня!».

Как-то у Раневской спросили, почему она не снимается у Сергея Эйзенштейна. Фаина Георгиевна ответила, что скорее будет продавать кожу с задницы, чем сниматься у него. Эйзенштейну донесли фразу Раневской. Он прислал ей телеграмму: «Как идет торговля?»

Потом были фильмы «Мечта» (1940), «Свадьба» (1943), «Весна» (1947) и «Золушка» (1947). В них проявился великолепный актерский талант актрисы. Но она не могла просто исполнять команды режиссеров, и сама придумывала себе роли. Иногда так ярко, что некоторые режиссеры протестовали. Маленькие эпизоды в фильмах она превращала чуть ли не в главные.

В 1935 году она служит в Центральном театре Красной Армии, а через четыре года опять остается без работы. Началась Великая Отечественная война, и Фаина Раневская эвакуировалась в Ташкент до 1943 года.

Ташкентская поэтесса Светлана Сомова, часто общавшаяся с Ахматовой, вспоминала: «Базар жил своей жизнью: чмокали верблюды, какой-то старик в чалме разрезал красный гранат, и с его желтых пальцев капал красный гранатовый сок. К Ахматовой прислонился рваный мальчонка с бритвой, хотел разрезать карман. Я схватила его за руку прошептала: "Что ты? Это ленинградка, голодная". Он хмыкнул. А потом снова попался навстречу нам. Привязался, надо было бы сдать его в милицию. Но он протянул Ахматовой румяный пирожок в грязной тряпке: "Ешь". И исчез. "Неужели съесть?" — спросила она.

"Конечно, ведь он его для Вас украл..." Кажется, никогда не забуду этот пирожок, бесценный дар базарного воришки».

Чуть позлее Раневская писала: «В первый раз, придя к Ахматовой в Ташкенте, я застала ее сидящей на кровати, — делилась воспоминаниями Фаина Георгиевна. — В комнате было холодно, на стене — следы сырости. Была глубокая осень, от меня пахло вином.

— Я буду вашей madame Lambaille, пока мне не отрубили голову — истоплю Вам печку.

— У меня нет дров, — сказала она весело.

— Я их украду.

— Если Вам это удастся — будет мило.

Большой каменный саксаул не влезал в печку, я стала просить на улице незнакомых людей разрубить эту глыбу. Нашелся добрый человек, столяр или плотник, у него за спиной висел ящик с топором и молотком. Пришлось сознаться, что за работу мне нечем платить. "А мне и не надо денег, Вам будет тепло, и я рад за Вас буду, а деньги что? Деньги не все".

Я скинула пальто, положила в него краденое добро и вбежала к Анне Андреевне.

— А я сейчас встретила Платона Каратаева.

— Расскажите...

"Спасибо, спасибо", — повторяла она. Это относилось к нарубившему дрова. У нее оказалась картошка, мы ее сварили и съели. Никогда не встречала более кроткого, непритязательного человека, чем она. Как-то А.А. за что-то на меня рассердилась. Я, обидевшись, сказала ей что-то дерзкое. "О, фирма — два петуха!" — засмеялась она».

В Ташкенте Раневская и Ахматова сблизились необычайно. Они буквально дня не могли провести друг без друга. Гуляли по Ташкенту, слушая переливчатое журчание арычных струй, наслаждались запахом роз, любовались необычайной синевой небесного купола... Они навещали друг друга, делились сокровенным... Однажды, когда возвращались домой после прогулки, встретили солдат, маршировавших под военные песни. Анна Андреевна остановилась и долго смотрела им вслед, а затем призналась подруге: «Как я была бы счастлива, если бы они пели мою песню».

А как-то Раневская, смеясь, рассказала Анне Андреевне о том, как в Ялте при белых она увидела толстую пожилую поэтессу в парике, которая сидела в киоске и продавала свои книги — сборник стихов под названием «Пьяные вишни». Стихи были посвящены «прекрасному юноше», стоявшему тут же в киоске. «Юноша» тоже был немолод и не блистал красотой. Торговля шла плохо — стихи не покупали. Тогда людям было не до поэзии.

Ахматова возмутилась и стала стыдить рассказчицу: «Как Вам не совестно! Неужели Вы ничего не предпринимали, чтобы книжки покупали ваши знакомые? Неужели Вы только смеялись? Ведь Вы добрая! Как Вы могли не помочь?!»

В 1943 году Фаина Георгиевна Раневская играет на сцене Московского театра драмы, и только в 1949 году она обретает свой театр, Театр имени Моссовета, в котором проработала много лет.

Всю свою жизнь Раневская посвятила Мельпомене. Когда она выходила на сцену, то зал был подчинен ее душевным переживаниям. Это была всенародная любовь к великой актрисе.

— Жемчуг, который я буду носить в первом акте, должен быть настоящим, — требует капризная молодая актриса.

Я жила со многими театрами, но так и не получила удовольствия.

* * *

— Жемчуг, который я буду носить в первом акте, должен быть настоящим, — требует капризная молодая актриса.

— Все будет настоящим, — успокаивает ее Раневская. — Все: и жемчуг в первом действии, и яд — в последнем.

* * *

— Я не пью, я больше не курю, и я никогда не изменяла мужу потому еще, что у меня его никогда не было, — заявила Раневская, упреждая возможные вопросы журналиста.

— Так что же, — не отстает журналист, — значит, у Вас совсем нет никаких недостатков?

— В общем, нет, — скромно, но с достоинством ответила Раневская. И после небольшой паузы добавила: — Правда, у меня большая жопа, и я иногда немножко привираю!

* * *

В свое время именно Эйзенштейн дал застенчивой, заикающейся дебютантке, только появившейся на «Мосфильме», совет, который оказал значительное влияние на ее жизнь.

— Фаина, — сказал Эйзенштейн, — ты погибнешь, если не научишься требовать к себе внимания, заставлять людей подчиняться твоей воле. Ты погибнешь, и актриса из тебя не получится!

* * *

— Смесь степного колокольчика с гремучей змеей, — говорила она об одной актрисе.

* * *

Обсуждая только что умершую подругу актрису:

— Хотелось бы мне иметь ее ноги — у нее были прелестные ноги! Жалко — теперь пропадут...

* * *

— Скажите Фаине Георгиевне, — обращался режиссер Варпаховский к своему помощнику Нелли Молчадской, — скажите ей, пусть выходит вот так, как есть, с зачесанными волосами, с хвостом.

Он все еще имел наивность думать, что кто-то способен влиять на Раневскую.

Памятуя советы осторожных, он тщательно подбирал слова после прогона:

— Все, что Вы делаете, изумительно, Фаина Георгиевна. Буквально одно замечание. Во втором акте есть место, — я попросил бы, если Вы, разумеется, согласитесь...

Следовала нижайшая просьба.

Вечером звонок Раневской:

— Нелочка, дайте мне слово, что будете говорить со мной искренне.

— Даю слово, Фаина Георгиевна.

— Скажите мне, я не самая паршивая актриса?

— Господи, Фаина Георгиевна, о чем Вы говорите! Вы удивительная! Вы прекрасно репетируете.

— Да? Тогда ответьте мне: как я могу работать с режиссером, который сказал, что я говно?!

* * *

Однажды, посмотрев на Галину Сергееву, исполнительницу роли «Пышки», и оценив ее глубокое декольте, Раневская своим дивным басом сказала, к восторгу Михаила Ромма, режиссера фильма: «Эх, не имей сто рублей, а имей двух грудей».

* * *

Случилось так, что Раневскую остановил в Доме актера один поэт, занимающий руководящий пост в Союзе писателей.

— Здравствуйте, Фаина Георгиевна! Как Ваши дела?

— Очень хорошо, что Вы спросили. Хоть кому-то интересно, как я живу! Давайте отойдем в сторонку, и я Вам с удовольствием обо всем расскажу.

— Нет-нет, извините, но я очень спешу. Мне, знаете ли, надо еще на заседание...

— Но Вам же интересно, как я живу! Что же Вы сразу убегаете, Вы послушайте. Тем более что я Вас не задержу надолго, минут сорок, не больше.

Руководящий поэт начал спасаться бегством.

— Зачем же тогда спрашивать, как я живу?! — крикнула ему вслед Раневская.

* * *

Узнав, что ее знакомые идут сегодня в театр посмотреть ее на сцене, Раневская пыталась их отговорить:

— Не стоит ходить: и пьеса скучная, и постановка слабая... Но раз уж все равно идете, я Вам советую уходить после второго акта.

— Почему после второго?

— После первого очень уж большая давка в гардеробе.

* * *

В Москве, в Музее изобразительных искусств имени Пушкина, открылась выставка «Шедевры Дрезденской галереи». Возле «Сикстинской мадонны» Рафаэля стояло много людей — смотрели, о чем-то говорили...

И неожиданно громко, как бы рассекая толпу, чей-то голос возмутился:

— Нет, я вот одного не могу понять... Стоят вокруг, полно народу. А что толпятся?.. Ну что в ней особенного?! Босиком, растрепанная...

«Молодой человек, — прервала монолог Ф.Г. Раневская, — эта дама так долго пленяла лучшие умы человечества, что она вполне может выбирать сама: кому ей нравиться, а кому — нет».

* * *

За исполнение произведений на эстраде и в театре писатели и композиторы получают авторские отчисления с кассового сбора.

Раневская как-то сказала по этому поводу:

— А драматурги неплохо устроились — получают отчисления от каждого спектакля своих пьес! Больше ведь никто ничего подобного не получает. Возьмите, например, архитектора Рерберга. По его проекту построено в Москве здание Центрального телеграфа на Тверской. Даже доска висит с надписью, что здание это воздвигнуто по проекту Ивана Ивановича Рерберга. Однако же ему не платят отчисления за телеграммы, которые подаются в его доме!

* * *

Раневская кочевала по театрам. Театральный критик Наталья Крымова спросила:

— Зачем все это, Фаина Георгиевна?

— Искала... — ответила Раневская.

— Что искали?

— Святое искусство.

— Нашли?

— Да.

— Где?

— В Третьяковской галерее...

* * *

Валентин Маркович Школьников, директор-распорядитель Театра им. Моссовета, вспоминал: «На гастролях в Одессе какая-то дама долго бежала за нами, потом спросила:

— Ой, Вы — это она?

Раневская спокойно ответила своим басовитым голосом:

— Да, я — это она».

* * *

В купе вагона назойливая попутчица пытается разговорить Раневскую:

— Позвольте же Вам представиться. Я — Смирнова.

— А я — нет.

* * *

Раневская подходит к актрисе N., мнившей себя неотразимой красавицей, и спрашивает:

— Вам никогда не говорили, что Вы похожи на Брижит Бардо?

— Нет, никогда, — отвечает N., ожидая комплимента.

Раневская окидывает ее взглядом и с удовольствием заключает:

— И правильно, что не говорили.

* * *

Хозяйка дома показывает Раневской свою фотографию детских лет. На ней снята маленькая девочка на коленях пожилой женщины.

— Вот такой я была тридцать лет назад.

— А кто эта маленькая девочка? — с невинным видом спрашивает Фаина Георгиевна.

* * *

Даже любя человека, Раневская не могла удержаться от колкостей. Досталось и Любови Орловой. Фаина Георгиевна рассказывала, вернее, разыгрывала миниатюры, на глазах превращаясь в элегантную красавицу — Любочку.

Любочка рассматривает свои новые кофейно-бежевые перчатки:

— Совершенно не тот оттенок! Опять придется лететь в Париж.

* * *

Раневская обедала как-то у одной дамы, столь экономной, что встала из-за стола совершенно голодной.

Хозяйка любезно сказала ей:

— Прошу Вас еще как-нибудь прийти ко мне отобедать.

— С удовольствием, — ответила Раневская, — хоть сейчас!

* * *

Приятельница сообщает Раневской:

— Я вчера была в гостях у N. И пела для них два часа...

Фаина Георгиевна прерывает ее возгласом:

— Так им и надо! Я их тоже терпеть не могу.

* * *

Литературовед Зильберштейн, долгие годы редактировавший «Литературное наследство», попросил как-то Фаину Раневскую написать воспоминания об Анне Ахматовой.

— Ведь Вы, наверное, ее часто вспоминаете? — спросил он.

— Ахматову я вспоминаю ежесекундно, — ответила Раневская, — но написать о себе воспоминания она мне не поручала.

А потом добавила: «Какая страшная жизнь ждет эту великую женщину после смерти — воспоминания друзей».

* * *

В Театре имени Моссовета Охлопков ставил «Преступление и наказание». Геннадию Бортникову как раз в это время посчастливилось съездить во Францию и встретиться там с дочерью Достоевского. Как-то, обедая в буфете театра, он с восторгом рассказывал коллегам о встрече с дочерью, как эта дочь похожа на отца:

— Вы не поверите, друзья, абсолютное портретное сходство, ну просто одно лицо!

Сидевшая тут же Раневская подняла лицо от супа и как бы между прочим спросила:

— И с бородой?

* * *

Известная актриса в истерике кричала на собрании труппы:

— Я знаю, Вы только и ждете моей смерти, чтобы прийти и плюнуть на мою могилу!

Раневская грубым голосом заметила:

— Терпеть не могу стоять в очереди!

* * *

Раневская в замешательстве подходит к кассе, покупает билет в кино.

— Да ведь Вы же купили у меня билет на этот сеанс пять минут назад, — удивляется кассир.

— Я знаю, — говорит Фаина Георгиевна. — Но у входа в кинозал какой-то болван взял и разорвал его.

* * *

На заграничных гастролях коллега заходит вместе с Фаиной Георгиевной в кукольный магазин «Барби и Кен».

— Моя дочка обожает Барби. Я хотел бы купить ей какой-нибудь набор...

— У нас широчайший выбор, — говорит продавщица, — «Барби в деревне», «Барби на Гавайях», «Барби на горных лыжах», «Барби разведенная»...

— А какие цены?

— Все по 100 долларов, только «Барби разведенная» — двести.

— Почему так?

— Ну как же, — вмешивается Раневская. — У нее ко всему еще дом Кена, машина Кена, бассейн Кена...