Обретение семьи. Дорога сквозь ад
Зимою вдоль дорог валялись трупы
Людей и лошадей. И стаи псов
Въедались им в живот и рвали мясо.
Восточный ветер выл в разбитых окнах.
А по ночам стучали пулеметы.
Свистя, как бич, по мясу обнаженных
Мужских и женских тел...
Максимилиан Волошин
И снова жизненное перепутье подарило Фаине, подрабатывающей в Ростове-на-Дону в цирковой массовке, судьбоносное знакомство: с актрисой Павлой Леонтьевной Вульф, которая стала второй после Екатерины Гельцер близкой подругой Раневской. Пережив страшный 1918 год, время разрухи, красного террора, бессмысленных смертей, голода, интервенции и войны, женщины сблизились настолько, что тридцать с лишним лет прожили вместе, разделяя радости и невзгоды.
Павла Вульф приехала в Ростов-на-Дону с гастролями: спектакль «Дворянское гнездо» Фаина помнила с детства (она ходила на него еще в Таганроге, в далеком 1911 году, с родителями) и преклонялась перед талантом Павлы Леонтьевны. Подкараулив актрису возле театра, Фая напрямую попросилась к ней в ученицы и Вульф согласилась: странная девушка с горящими глазами сразу показалась ей симпатичной. Позже Раневская уверяла:
— Павла Леонтьевна спасла меня от улицы.
Первой ролью, которую Павла предложила Фаине, была роль итальянки, певицы и актрисы. Чтобы достоверно сыграть Маргариту Ковалини, Раневской было необходимо иметь хоть какое-то представление об Италии. И настойчивая Фанни отыскала в огромном, незнакомом городе настоящего итальянца — булочника из Генуи. Она отдала ему все свои скудные сбережения в обмен на азы итальянского языка и обычаев. В процессе общения с генуэзцем наблюдательная девушка переняла его жестикуляцию и мимику. Андрей Шляхов рассказывал:
«Представ перед Павлой Леонтьевной в роли итальянки, Раневская, сильно похудевшая от голода (на еду во время учебы у нее денег практически не оставалось), заслужила похвалу. «Со страхом сыграла ей монолог из роли, стараясь копировать Андрееву. Прослушав меня и видя мое волнение, Павла Леонтьевна сказала: «Мне думается, вы способная, я буду с вами заниматься». Она работала со мною над этой ролью и устроила меня в театр, где я дебютировала в этой роли. С тех пор я стала ее ученицей».
Вульф устроила Раневскую в свою труппу, которая в скором времени отправилась в Крым. Фаина, которой Павла Леонтьевна предложила пожить у нее (актриса гастролировала вместе с дочерью Ириной), тоже вернулась в объятый народными волнениями южный край: ее не сильно пугало происходящее, ведь теперь она снова занималась любимым делом под покровительством замечательной, обожаемой наставницы.
Дворянский театр Симферополя, куда прибыла труппа, был буквально на глазах переименован в Первый советский театр в Крыму. Биограф Андрей Шляхов рассказывал:
«Пожалуй, в те страшные годы то и дело переходящий из одних рук в другие Крым был одним из самых ужасных мест бывшей Российской империи. Сама Раневская вспоминала об этом времени так: «Крым, голод, тиф, холера, власти меняются, террор: играли в Севастополе, зимой театр не отапливался, по дороге в театр на улице опухшие, умирающие, умершие... зловоние... Иду в театр, держусь за стены домов, ноги ватные, мучает голод...»
Но зато там Раневская училась у Павлы Вульф, жила в ее доме, в ее семье — можно сказать, что она стала своей обожаемой учительнице ближе, чем родная дочь.
С тех пор Фаина Раневская и Павла Вульф не представляли свою жизнь друг без друга. Они прожили вместе тридцать лет и разъехались только в 1948 году, да и то вынужденно — семья Вульф получила квартиру в Москве на Хорошевском шоссе, а Раневская осталась жить в центре Москвы, чтобы быстрее добираться от театра до дома».
Актриса Павла Леонтьевна Вульф стала надежным другом Раневской
Именно в Симферополе Фаина Фельдман впервые официально назвалась Раневской, и это был не просто сценический псевдоним — документы она тоже поспешила поменять: все мосты были сожжены. Голодная, страшная новая жизнь, тем не менее, казалась Фаине лучше старой: ведь теперь она, Раневская, жила в окружении понимающих и любящих людей, занималась любимым делом, в котором неуклонно совершенствовалась. И еще: теперь у нее были настоящие друзья, уважающие ее как актрису. Одним из таких друзей в Симферополе стал Максимилиан Волошин — переводчик, художник и поэт. Этому веселому, энергичному полному человеку с развевающейся шевелюрой Раневская и Вульф были обязаны жизнью: Волошин буквально спас актрис от голодной смерти. Раневская в своих воспоминаниях рассказывала, как он подкармливал женщин:
«Волошин был большим поэтом, чистым, добрым, большим человеком. Я не уверена в том, что все мы не выжили бы, а было нас четверо (с молоденькой театральной костюмершей Павлы Леонтьевны, одесситкой Натальей Ивановой — Татой, которая вела их хозяйство и заботилась о маленькой Ирине, дочери Павлы Леонтьевны), если бы о нас не заботился Макс Волошин. С утра он появлялся с рюкзаком за спиной. В рюкзаке находились завернутые в газету маленькие рыбешки, называемые камсой. Был там и хлеб, если это месиво можно было назвать хлебом. Была и бутылочка с касторовым маслом, с трудом раздобытая им в аптеке. Рыбешек жарили в касторке. Это издавало такой страшный запах, что я, теряя сознание от голода, все же бежала от этих касторовых рыбок в соседний двор. Помню, как он огорчался этим. И искал новые возможности меня покормить... Среди худющих, изголодавшихся его толстое тело потрясало граждан, а было у него, видимо, что-то вроде слоновой болезни. Я не встречала человека его знаний, его ума, какой-то нездешней доброты. Улыбка у него была какая-то виноватая, всегда хотелось ему кому-то помочь. В этом полном теле было нежнейшее сердце, добрейшая душа. Однажды, когда Волошин был у нас, началась стрельба. Оружейная и пулеметная. Мы с Павлой Леонтьевной упросили его не уходить, остаться у нас. Уступили ему комнату. Утром он принес нам эти стихи — «Красная пасха».
Охваченный Гражданской войной Крымский полуостров стал местом неспокойным и опасным: то и дело сменялась власть, начался голод. Андрей Левонович Шляхов рассказывал:
«Фаина Георгиевна вспоминала о том, как однажды в Крыму, в то время, когда власть менялась почти ежедневно, с мешком на плечах появился знакомый ей член Государственной Думы Радаков. Он сказал, что продал имение и что в мешке несет уплаченные за него деньги, но они уже были не годны ни на что, кроме как на растопку».
Сама Раневская вспоминала об ужасах того времени:
«В Крыму в те годы был ад. Шла в театр, стараясь не наступить на умерших от голода. Жили в монастырской келье, сам монастырь опустел, вымер — от тифа, от голода, от холеры. Сейчас нет в живых никого, с кем тогда в Крыму мучились голодом, холодом, при коптилке. Иду в театр, держусь за стены домов, ноги ватные, мучает голод. В театре митинг, выступает Землячка; видела, как бежали белые, почему-то на возах и пролетках торчали среди тюков граммофон, трубы, женщины кричали, дети кричали, мальчики-юнкера пели: «Ой, ой, ой, мальчики, ой, ой, ой, бедные, погибло все и навсегда!» Прохожие плакали. Потом опять были красные и опять белые. Покамест не был взят Перекоп. Бывший Дворянский театр, в котором мы работали, был переименован в Первый советский театр в Крыму. В самые суровые, голодные годы «военного коммунизма» в числе нескольких других актеров меня пригласила слушать пьесу к себе домой какая-то дама. Шатаясь от голода, в надежде на возможность выпить сладкого чая в гостях я притащилась слушать пьесу. Странно было видеть в ту пору толстенькую, кругленькую женщину, которая объявила, что после чтения пьесы будет чай с пирогом. Пьеса оказалась в пяти актах. В ней говорилось о Христе, который ребенком гулял в Гефсиманском саду. В комнате пахло печеным хлебом, это сводило с ума. Я люто ненавидела авторшу, которая очень подробно, с длинными ремарками описывала времяпрепровождение младенца Христа. Толстая авторша во время чтения рыдала и пила валерьянку. А мы все, не дожидаясь конца чтения, просили сделать перерыв в надежде, что в перерыве угостят пирогом. Не дослушав пьесу, мы рванули туда, где пахло печеным хлебом. Дама продолжала рыдать и сморкаться во время чаепития. Впоследствии это дало мне повод сыграть рыдающую сочинительницу в инсценировке рассказа Чехова «Драма». Пирог оказался с морковью. Это самая неподходящая начинка для пирога. Было обидно. Хотелось плакать».
Дворянский театр Симферополя, переименованный в Первый советский театр в Крыму
Однако творившийся вокруг кровавый театр абсурда не сломил духа Раневской: она продолжала упорно учиться актерскому ремеслу, находить повод для шуток в мелочах и в вещах, над которыми смеяться менее отважному человеку было бы страшновато. Много лет спустя она вспоминала:
«Крым. Сезон в крымском городском театре. Голод. Военный коммунизм. Гражданская война. Власти менялись буквально поминутно. Было много такого страшного, чего нельзя забыть до смертного часа и о чем писать не хочется. А если не сказать всего, значит, не сказать ничего. Потому и порвала и книгу. Почему-то вспоминается теперь, по прошествии более шестидесяти лет, спектакль-утренник для детей. Название пьесы забыла. Помню только, что героем пьесы был сам Колумб, которого изображал председатель месткома актер Васяткин. Я же изображала девицу, которую похищали пираты. В то время как они тащили меня на руках, я зацепилась за гвоздь на декорации, изображавшей морские волны. На этом гвозде повис мой парик с длинными косами. Косы плыли по волнам. Я начала неистово хохотать, а мои похитители, увидев повисший на гвозде парик, уронили меня на пол. Несмотря на боль от ушиба, я продолжала хохотать. А потом услышала гневный голос Колумба — председателя месткома: «Штрафа захотели, мерзавцы?» Похитители, испугавшись штрафа, свирепо уволокли меня за кулисы, где я горько плакала, испытав чувство стыда перед зрителями. Помню, что на доске приказов и объявлений висел выговор мне, с предупреждением. Такое не забывается, как и многие-многие другие неудачи моей долгой творческой жизни».
После блестяще сыгранной роли итальянской актрисы Маргариты Ковалини Раневская была официально зачислена в труппу «Театра актера», Симферопольского городского театра. Талантливый, чуткий режиссер Павел Анатольевич Рудин проникся уважением и симпатией к молодой актрисе: он сделал все возможное, чтобы звезда Раневской взошла, вопреки Гражданской войне и творящейся в стране неразберихе. Павла Вульф вспоминала:
«Работая над ролью Кавалини с Раневской, тогда еще совсем молодой, неопытной актрисой, я почувствовала, каким огромным дарованием она наделена. Но роль Маргариты Кавалини, роль «героини», не смогла полностью раскрыть возможности начинавшей актрисы. В «Вишневом саде» Раневская сыграла английскую гувернантку Шарлотту и сыграла ее так, что это в значительной мере определило ее путь как характерной актрисы и вызвало восхищение ее товарищей по труппе и зрителей... Как сейчас вижу Шарлотту-Раневскую. Длинная, нескладная фигура, смешная до невозможности и в то же время трагически одинокая. Какое разнообразие красок было у Раневской и одновременно огромное чувство правды, достоверности, чувства стиля, эпохи, автора! И все это у совсем молоденькой, начинавшей актрисы. А какое огромное актерское обаяние, какая заразительность! Да, я по праву могла тогда гордиться своей ученицей, горжусь и сейчас ее верой в меня как в своего педагога. Эта вера приводит ее ко мне и по сей день со всеми значительными ролями, над которыми Фаина Георгиевна всегда так самозабвенно и с такой требовательностью работает».
Раневская в роли Зинки в спектакле «Патетическая соната». 1931 г.
К 1920-му году, который завершил военное безвременье в Крыму, Раневская успела сыграть серьезное количество ролей, ставших ей прекрасной актерской школой: из юной энтузиастки Фаина превратилась в опытную, талантливейшую театральную актрису — мастерицу перевоплощений. Биограф Андрей Шляхов писал:
«Раневская оказалась способной ученицей. Она вживалась в роль до предела и старалась прочувствовать каждое слово из тех, что ей предстояло произнести. Так, в толстовском «Живом трупе» она должна была играть Сашу. Раневскую очень смущало то место, где ее героиня говорит Феде Протасову: «Я восхищаюсь перед тобой». Это самое «перед тобой» просто застревало на языке актрисы. И лишь спустя полвека, вспоминая это, Фаина Георгиевна поняла, что светская барышня во времена Льва Толстого не могла выразиться иначе. «Я восхищаюсь тобой» — звучало бы тривиально и столь же тривиально смотрелось бы в тексте толстовского произведения.
Бывали, конечно, и конфузы, не без этого, но они были незначительными. «Белую лисицу, ставшую грязной, я самостоятельно выкрасила чернилами, — вспоминала Фаина Георгиевна. — Высушив, решила украсить ею туалет, набросив лису на шею. Платье на мне было розовое, с претензией на элегантность. Когда я начала кокетливо беседовать с партнером в комедии «Глухонемой» (партнером моим был актер Ечменев), он, увидев черную шею, чуть не потерял сознание. Лисица на мне непрестанно линяла. Публика веселилась при виде моей черной шеи, а с премьершей театра, сидевшей в ложе, бывшим моим педагогом, случилось нечто вроде истерики... (это была П.Л. Вульф)».
Раневская так высказывалась о таланте: «Горький говорил: «Талант — это вера в себя», а, по-моему, талант — это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой и своими недостатками, чего я никогда не встречала у посредственности».
