Глава шестая. Семнадцатый год

«Лети, моя тройка,
летучей дорогой метели
Туда, где корабль свой
волнистый готовит полет!
Топчи, моя тройка, анализ,
рассудочность, чинность!
Дымись кружевным,
пенно-пламенным
белым огнем!
Зачем? Беззачемно!
Мне сердце пьянит
беспричинность!
Корабль отплывает куда-то.
Я буду на нем!»

Игорь Северянин, «Любовь — беспричинность»

Март 1917 года застал Фаину в Белгороде, городе, считавшемся среди антрепренеров «хлебным местом» по причине... отсутствия в нем здания театра. Деревянный театр, построенный в конце девятнадцатого века, просуществовал недолго — сгорел. Новые отцы города строить не стали — разорительно. Решили, что перебьются и без театра. Постоянной антрепризы в городе без театра, разумеется, никто не держал. Заезжие труппы выступали в здании синематографа «Орион», там же устраивались благотворительные концерты. Здание синематографа было большим, но неудобным — с крошечными гримерками и ужасной акустикой. На сцене приходилось кричать, чтобы было слышно в задних рядах. От этого все актеры ходили немного охрипшие. На то, что в синематографе отсутствовали такие сценические атрибуты, как колосники да подъемники, гастролеры внимания не обращали, потому что декорации возили с собой скромные. Кулисы есть и хорошо.

Из-за отсутствия в городе постоянной антрепризы белгородцы были жадны до зрелищ. Любая, даже самая слабая труппа, с любым, даже самым затасканным репертуаром, пользовалась здесь успехом. Труппы приезжали сюда на месяц-другой и играли спектакли ежедневно и имели полный сбор. Загвоздка была только в том, чтобы не столкнуться с конкурентами, но эта проблема решалась заранее. Еще по весне, встречаясь в Ростове на бирже, антрепренеры договаривались между собой, кто когда поедет в Белгород. Здесь даже в Великий пост можно было заработать, потому что спектакли не давались только в Страстную седмицу, а во все остальные недели ограничения заключались лишь в том, чтобы не играть водевилей. Впрочем, с началом войны нравы повсеместно, даже в чинных провинциальных городах, пришли в такой упадок, что некоторые труппы играли в пост и водевили. Подобный эпатаж вызывал возмущение у благочестивых христиан, но часть публики встречала его на ура. Устои пошатнулись, эпатаж вошел в моду, непристойное стало считаться современным. Жизнь менялась, но к лучшему или к худшему пока было непонятно. На первый взгляд — к худшему, потому что война продолжалась, а цены росли. Но в воздухе витало радостное ожидание каких-то перемен. Что-то будет...

Антрепренер Стоянов Фаине не нравился, потому что он был грубиян и сквернослов, к тому же любивший пускать в ход кулаки. Актеров Стоянов не трогал, только ругал ругательски, а вот монтера или плотника мог запросто съездить по уху. Приходилось терпеть, потому что выбора особого не было. Зато Стоянов был хват и платил исправно. Фаина уже успела заметить, что грубияны обычно бывают честны в расчетах и вообще во всех денежных делах. А вот с разными Сахарами Медовичами надо держать ухо востро. Но летом она собиралась уходить от Стоянова и ехать в Москву. Алиса Коонен еще осенью прошлого года написала ей о том, что Камерный театр лишился здания на Тверском бульваре, которое перехватила у него какая-то ушлая труппа, пообещав платить более высокую арендную плату. Коонен не писала, что то была за труппа, не упоминала имен, просто называла их «разбойниками». Разбойники и есть. Польстились на чужую репутацию, на чужое, уже «намоленное» место. Камерный театр был вынужден играть свои спектакли на маленькой и неудобной сцене актерской биржи. Несколько актеров и актрис, не желая мириться с подобными неудобствами, предупредили Таирова, что не станут продлевать контракт на следующий сезон, стало быть, в труппе образуются вакансии. Коонен писала, что Таиров полон грандиозных замыслов, что он не даст их детищу, то есть — театру (детей у Таирова с Коонен не было), погибнуть, что на следующий сезон они или вернутся на Тверской бульвар, или арендуют что-то достойное. Короче говоря, все образуется и Фаина может рассчитывать на место в труппе. В начале февраля Коонен подтвердила свое приглашение и по секрету сообщила, что Таиров собирается ставить «невероятную прелесть». Коонен даже «по секрету» избегала конкретики. Но Фаина поняла так, что в «невероятной прелести» ей достанется роль, разумеется, не главная. На главную роль в театре, труппу которого венчает Алиса Коонен, на главные роли ей и рассчитывать было нечего. Но от самой мысли о том, что она может играть на одной сцене, в одном спектакле с Коонен, у Фаины захватывало дух. Она так скучала по корифеям Летнего театра... Стоянов собрал добротную труппу, в которой был даже один «императорский»¹, но корифеев в ней не было и душу в роль вкладывали единицы, такие, как Фаина.

Весть об отречении царя Фаину не удивила — все шло к этому. Подумалось только, что теперь будет с императорскими театрами. Закроют их или просто переименуют?

На главной улице города, названной в честь Николая Второго, люди с красными бантами сбивали с домов таблички с названиями. Вокруг стало больше красного. На репетиции Стоянов объявил, что надо изменить репертуар. Все старое долой, играть только современные пьесы, проникнутые революционным духом. Кто-то из актеров предложил поставить запрещенную пьесу Леонида Андреева «К звездам», посвященную событиям пятого года, и сказал, что она у него есть. Наличие пьесы на руках решило дело, потому что можно было сразу же приступать к постановке. Самые осторожные сомневались — стоит ли ставить запрещенное, но Стоянов в обычной своей грубой манере посоветовал им выглянуть в окно и посмотреть, что творится на улице.

Из-за дележки ролей, как обычно, возникла склока. Фаина захотела сыграть Анну, дочь ученого Терновского. Ее пленила авторская ремарка: «Красива и суха, одета не к лицу». Андреев владел словом не хуже Чехова. Но в итоге Фаине досталась роль служанки Минны. Три выхода, точнее — два, потому что в одном только свою физиономию в дверях показать надо, одна реплика: «никого нет». Что можно сделать с такой ролью? Другие актеры завидовали Фаине. Постановка срочная, нужно «галопом» учить роли, а у нее всего одна реплика!

С репликой Фаина провозилась дня три. То произносила сокрушенным голосом, то равнодушно, то всплескивала руками, то не всплескивала... Наконец остановилась на равнодушно-деловитом ответе. Какое дело служанке до того, приехал кто к господам или нет? А вот кофе подавала, выражая неприязнь и лицом, и резким стуком блюдца о стол и чашки о блюдце, потому что подавала его неприятному человеку. Стоянов похвалил. Сказал: «Видно, что вас так и подмывает вылить кофей Поллаку на голову». Фаине было приятно, что скупой на похвалу антрепренер оценил ее игру в такой маленькой роли. Маленькой по объему, а не по значению.

Пьеса, поставленная за неделю с небольшим, имела огромный успех. Несмотря на то, что дело было в Великий пост, публика валила валом. Предприимчивый Стоянов напечатал сорокакопеечные билеты на стоячие места, отчего театр стал напоминать цирк с его галеркой. Гласный городской думы Барышников, бывший также издателем, редактором и главным корреспондентом газеты «Белгородские силуэты», написал восторженную рецензию, в которой хвалил труппу не только за игру, но и за смелость. Фаина обычно отправляла матери номера газет, в которых хвалили спектакли с ее участием, но на этот раз воздержалась. Побоялась, что родители начнут за нее беспокоиться, ведь в рецензии было упомянуто о нарушении цензурного запрета.

Обрадовавшись успеху, Стоянов добавил к «Звездам» еще одну запрещенную пьесу — трагедию Давида Айзмана «Терновый куст» о евреях-революционерах. Пьеса из еврейской жизни была выбрана не наугад, а с расчетом потому, что из Белгорода путь труппы лежал в Екатеринослав, добрую половину населения которого составляли евреи. Расчет Стоянова полностью оправдался. В Екатеринославе каждый вечер был аншлаг. Поскольку Фаина оказалась единственной еврейкой в труппе, ей на репетициях приходилось не только играть свою героиню, но и консультировать других актеров относительно еврейского быта и еврейских правил. Таким образом, на репетициях «Тернового куста» Фаина получила свой первый режиссерский опыт. Можно предположить, что привычка спорить с режиссерами начала формироваться у нее с той поры. В «Терновом кусте» Фаина играла Дору, восемнадцатилетнюю дочь лудильщика Самсона. Роль была большой и трагической, потому что в финале Дора погибала. Из-за поспешной постановки удовлетворения эта роль не принесла. «Над такой ролью надо работать и работать, — вспоминала позднее Раневская. — А мне пришлось играть уже через две недели после прочтения пьесы. Репетировали кое-как, на скорую руку. Моя героиня умирала от пули, а я вместе с ней умирала со стыда».

В конце июня Раневская ушла от Стоянова. Расставание вышло бурным. Стоянов, будучи человеком вспыльчивым и обидчивым (грубияны они все такие), воспринял ее уход из труппы как личное оскорбление. Фаина имела неосторожность сказать, что собирается ехать в Москву, и это обстоятельство почему-то сильно задело антрепренера. Почему-то... Можно предположить, что в глубине души он сам мечтал о московской сцене (Стоянов, подобно большинству антрепренеров, прежде был актером), да вот не сложилось. В ответ на упреки, бывшие совершенно необоснованными, Фаина наговорила Стоянову дерзостей. Припомнила все — и площадную брань в храме Мельпомены, и скорые скверные постановки, и репетиции в дороге (случалось и такое)... Короче говоря, расстались они врагами и очень скоро Фаина об этом пожалела.

Время было беспокойное, новости, приходившие из обеих столиц, были одна удивительнее другой, поэтому Фаина, прежде чем брать билет, отправила Коонен телеграмму: «Собираюсь выезжать. В силе ли наш уговор?» Коонен посоветовала на время воздержаться от приезда. Телеграф не располагает к многословию, к тому же Алиса Георгиевна вообще имела привычку выражаться уклончиво, намеками. В телеграмме было написано: «непонятно, что происходит», а ты понимай, как хочешь. Фаина расстроилась и корила себя за недальновидность — надо было отправить телеграмму до разговора со Стояновым. Он, конечно, хам и взгляды на искусство имеет своеобразные, но деньги платил исправно и даже несмотря на ссору заплатил все сполна.

Фаина уже приобрела опыт и прекрасно понимала, что от захудалых провинциальных антреприз многого ожидать не следует. А в хорошие сильные труппы начинающей актрисе попасть сложно. Фаина время от времени писала письма, интересовалась вакансиями. Половина писем оставалась без ответа, другие отвечали сухо: «не требуется», а легендарный одесский антрепренер Михаил Федорович Багров прислал Фаине длинное, обстоятельное письмо, в котором пространно объяснял, что всяк сверчок должен знать свой шесток. Фаина не обиделась, потому что письмо было написано деликатно и потому что его написал человек, у которого в труппе Радин с Юреневой играют!

А к Багрову хотелось, очень. Все его хвалили и как антрепренера, и как человека. Фаину особенно подкупало то, что он сторонник большого репертуара и никогда не экономит на постановках. И труппа сильная, в такой многому можно научиться. Но — не судьба. Всяк сверчок должен знать свой шесток.

Екатерина Гельцер в письмах спрашивала, не надумала ли Фаина возвращаться в Москву, но о вакансиях ничего не писала. То, что ей не предложили играть в малаховском Летнем театре следующим летом, Фаина расценила как недовольство ее игрой. На самом же деле про начинающую актрису попросту могли забыть. Невелика птица, не Садовская и не Лешковская, чтобы про нее помнить. Или, если вспомнили, то узнав, что она уехала из Москвы, снова забыли. Но Фаина сильно переживала. Она сама постоянно была недовольна своей игрой, как бы ни сыграла, считала, что надо было сыграть лучше, и от других ожидала подобного отношения. Если хвалили, то считала, что хвалят из вежливости. Если ругали — расстраивалась (а кто бы не стал расстраиваться?), но принимала к сведению и делала выводы. Секрет актрисы Раневской крылся в критичном отношении к себе и постоянной работе над собой, вечном стремлении к совершенству.

«Худшее от хорошего лучше, чем лучшее от плохого», гласит еврейская мудрость. Фаина вспомнила ее, когда выбирала между двумя антрепризами. Одну держал Сергей Новожилов, бывший актер виленской труппы Константина Незлобина, той самой труппы, в которой когда-то служила великая актриса Вера Комиссаржевская. Уже одно это обстоятельство расположило Фаину к Новожилову. Кроме того, Новожилов обещал платить в полтора раза больше, чем другой антрепренер по фамилии Казанский, репутация которого была подмочена убыточным сезоном в Рязани. В убытках не всегда виноват антрепренер, но любой убыточный сезон, вне зависимости от его причин, подрывает доверие к антрепренеру.

Неудивительно, что Фаина предпочла Новожилова Казанскому и на первых порах считала, что не прогадала. Новожилов был душка и держался с актерами, даже с начинающими (а таких у него было половина труппы), на дружеской ноге. Рассказывал анекдоты, делился воспоминаниями о службе в Вильно у Незлобина, славившегося своей строгостью, несмотря на «незлую» фамилию, селил в приличные гостиницы и не по пять человек в номер, а максимум по двое. Только авансами не баловал, но тому было объяснение. Новожилов говорил, что взял взаймы крупную сумму на нужды антрепризы и должен отдать ее до Рождества. Антреприза дело недешевое — декорации, костюмы, разъезды, проживание... Актеры все понимали и входили в положение, не докучая Новожилову требованием авансов, экономили. Некоторые находили, что так даже лучше. Было бы у них сейчас на руках больше денег, они бы их истратили. Деньги же, что вода, утекают меж пальцев стремительно. А так в конце сезона Новожилов выплатит крупную сумму — хорошо! Фаина, когда ей требовались деньги, продавала что-нибудь из гардероба, утешая себя тем, что гардероб все равно нужно обновлять. Актрисе не подобает годами носить одно и то же, нужно следить за модой...

Кто тогда мог предположить, что всего через три года никому до моды не будет никакого дела? Все начнут одеваться по единой моде: «что имеем, то и носим», и, сочетая несочетаемое, люди станут похожи на пугала.

Новожилов увез труппу в Крым. Фаина снова побывала в Керчи и убедилась в том, что если браться за дело умеючи, антреприза в Керчи приносит неплохой доход. Новожилов умел договариваться и своевременно заключал договоры. Дисциплина в его труппе могла на первый взгляд показаться слабой, но на самом деле она была поставлена иначе. Новожилов не штрафовал актеров, не грозил им земными и небесными карами, а напирал на сознательность и идею актерского братства. В то время идеи всеобщего братства были необычайно популярны. Актеры боялись не штрафов, а боялись подвести своих товарищей и разочаровать симпатичного антрепренера.

Незадолго до Рождества симпатичный антрепренер Новожилов совершил абсолютно несимпатичный поступок. Он сбежал с деньгами. Два дня труппа не могла в это поверить. Высказывались самые фантастические предположения, вплоть до похищения Новожилова бандитами с целью получения выкупа. Актеры были настолько расположены к Новожилову, что некоторое время верили в подобную чушь и требовали от полиции найти и спасти его. Нет бы подумать — на что мифическим бандитам сдался Новожилов, если они заполучили все деньги труппы? Из чего им выплачивали бы выкуп за Новожилова?

Зима в Феодосии пасмурная, сырая, ненастоящая, без морозного задора и веселого снежного хруста. А если еще и ни денег, ни перспектив, то впору пойти на берег и утопиться.

Примечания

1. Т. е. бывший актер Императорских театров (театров, существовавших за казенный счет и считавшихся наиболее престижными).