Наталья Трауберг. Пьеса со старухой

Бабушка. Ах, а рецепт наливки, чуть было не забыла! Есть у тебя карандаш и бумага? Пиши: взять воды и спирту поровну... Настой из изюма — на четверть. Лучше всего мускат. Два белка хорошо взбить. Горькой апельсиновой корки, хорошо размоченной... Корицы, для запаха... Две капли розмариновой эссенции...

А. Касона, «Деревья умирают стоя» (пер. Н. Трауберг)

Как-то Фаина Георгиевна попросила меня найти ей какую-нибудь пьесу, где есть старуха. И я искала. Была такая знаменитая английская актриса леди Эдит Ивенс. Я нашла какую-то пьесу, в которой та играла, и прочитала ее Фаине с листа. Она ей не понравилась. В общем, много пьес я перебрала, а она все просила...

И вот однажды я сидела в Библиотеке иностранной литературы на Варварке — тогда еще нового здания не было. И одна девушка, которая там работала, сказала:

— Ты ищешь пьесу со старухой, вот тебе пьеса со старухой.

Она сняла с полки книгу и предложила мне. Это оказалась пьеса испанского драматурга Алехандро Касоны «Деревья умирают стоя». По тем временам она была новая и пришла в библиотеку. Автор — республиканец, эмигрант, живший в Аргентине, а в то время у нас это приветствовалось. Хотя там ничего политического абсолютно нет, но время изменилось, и даже сильно — это был 1957 год. Я, помню, сидела тогда со своим другом Симой Маркешем, сыном Переца Маркеша, расстрелянного еврейского деятеля, и стала эту пьесу читать. Сима по-испански понимал плохо. Я же знала язык хорошо. Ну, в общем, я ее очень быстро перевела, просто вот две недели! Тогда я не так тщательно работала, еще не знала всех тонкостей ремесла — сажусь и перевожу. Я переводила неплохо, потому что была филологом, закончила хороший филфак, очень много училась, занималась переводами, любила это. Но здесь же нужен огромный опыт! Я бы сейчас совсем иначе перевела. А тот перевод пьесы точный, он по-молодому правильный, и прямые ошибки там вряд ли есть. Тем более у меня был редактор, наш преподаватель Захар Плавскин, известный испанист. Хотя мне тогда казалось, что он портит текст, делая его менее живым. Но это сейчас не имеет существенного значения. Как-то его обговорили, и звучал он вполне пристойно.

Я передала полностью готовый перевод Раневской, и все. Но первой пьесу поставил Акимов с Юнгер в ленинградском Театре Комедии. Как-то перехватил. Как это ему удалось, просто не понимаю. И я стеснялась этого, но Фаина Георгиевна меня, конечно, простила. Тем более она к Елене Владимировне очень нежно относилась, и то, что там сперва поставили пьесу, а потом уже тут, — она пережила.

Когда они репетировали, я ни разу не видела, но была на премьере у Акимова. Я приехала в Ленинград и жила у Надежды Кошеверовой, с которой мы тоже очень дружили, потому что она была одной из немногих, кто не бросил моего отца, когда он был космополитом, а это далеко не все делали.

Акимов Юнгер очень сильно гримировал — она была совершенно как кукла. Если Фаина Георгиевна играла в своем виде, то Юнгер — абсолютно нет. Она еще молодая была, лет 45, но стилизована под испанку, с кружевами. Фаина Раневская была идеальной испанкой, похожа на нее: внешне еврейка и испанка — не такая большая разница, южные черты. И держалась она очень хорошо, и стать какая-то была у нее. А Елена Владимировна Юнгер ничуть не была похожа на испанку, никоим образом. Акимов просто лепил ее. Он сделал (художник же был) примерно так: острый профиль, носик вздернутый (у нее ведь был очень курносый нос) переделал на орлиный и так далее.

Потом по всей стране пьеса очень много шла, разные актрисы эту старуху играли. Я видела еще Верико Анджапаридзе, которая танцевала, плясала с кастаньетами. Раневская тоже чуть-чуть плясала, там есть сцена, где она вставала и очаровательно делала несколько движений. Причем какие-то испанцы откуда-то взялись, и они сказали ей, что она делает истинно испанские движения, что совершенно точно чувствует дух. Фаина Георгиевна действительно очень достоверно выглядела в этой роли, замечательно! И этот актер, Георгий Яниковский, который играл ее мужа, был очень изящен при ней. Он знал свое место и отходил на второй план, потому что это был ее бенефис. Все шли смотреть Раневскую. Я видела раз пять, наверное, спектакль в Театре имени Пушкина и очень любила его. Конечно, она там кое-что, наверное, переработала. Раневская всегда очень многое меняла. Но тут я даже не обращала на это внимания — она лучше чувствует, как ей сказать, произнести фразу.

Да и вообще, я для них была Натали, дочка знакомых: «Ну, перевела Наташа какую-то пьесу, мы с ней можем делать все что хотим». Поэтому совместно над текстом мы не работали. Но это и не имело бы никакого значения, потому что они говорили все равно иное: написано одно, Юнгер говорит другое, Раневская — третье, она больше всего под себя подминала тексты. Кто как мог, так и менял. Раневской я верила. Акимов, я думаю, много сделал стилизации: в конце Юнгер уходила вся в черных кружевах на небо, по винтовой лестнице — вверх, вверх, вверх. Она поднималась, а дедушка, внук и девушка склонялись вниз и постилали эти кружева ей вслед...

А Раневская никуда не уходила, она просто стояла, и всё. Она не умирала, она просто говорила затихающим голосом про две капли для наливки...