8. Финалы и финал

Финал пьесы «Странная миссис Сэвидж» был сделан драматургом очень талантливо. Он разделялся условно на три финала, с каждым разом все более усиливая напряжение спектакля и постепенно подводя зрителя к просто-таки оглушительному, невероятному истинному финалу.

По ходу пьесы те самые миллионы в ценных бумагах оказываются будто бы уничтоженными — они сгорают где-то в ванной комнате по вине одного из клиентов клиники доктора. И вот, пройдя все перипетии своего нахождения в сумасшедшем доме, миссис Сэвидж признана доктором вполне нормальной. Она собирается домой. И наступает момент прощания ее с больными. Они несут ей подарки — разные безделушки. И опять звучат те самые слова, которые были сказаны миссис Сэвидж в самом начале в утешение одной сумасшедшей: клиенты клиники, ее друзья говорят ей один за другим: «Возьмите зонт, на улице может быть дождь», «Не сверните себе шею»... Зрители в зале начинают чувствовать некую волну очищения, которая поднимается все выше и выше, с каждым диалогом и каждой репликой. Закончено прощание. И вдруг миссис Сэвидж приносят слегка, чуть-чуть обгоревшие ее ценные бумаги. Оказывается, в самый последний момент их успели спасти. Это второй финал. Казалось бы, он и есть настоящий — светлый и добрый. Но тут миссис Сэвидж в последнем своем разговоре с доктором просит его... оставить ее в своей клинике.

Волна катарсиса настигает зрителя. Он не понимает, как миссис Сэвидж решилась на такую просьбу, но одновременно он чувствует, что это — самое правильное ее решение.

Раневская очень долго работала над всеми тремя финалами. И последний был для нее самым трудным уже потому, что он был выписан автором пьесы очень слабо. Не было убедительности, не раскрывалась истинная причина решения героини.

Почему миссис Сэвидж вдруг захотела остаться?

Потому что она здесь нужна.

Она вдруг понимает, что в этом маленьком мирке она обрела самое главное в своей жизни после того, как потеряла мужа, — свою востребованность. Она нужна им — клиентам клиники, больным людям, которых полюбила, которые по-своему любят ее. А что там, за воротами, что ее ждет? Злобный, непонятный мир. Ненужность. Одиночество.

Но это только видимая, почти физически ощущаемая часть причины. Вторая часть, показанная Раневской, лежит в глубине отношений человека и общества. Она не декларируется прямо Раневской, нет в сцене даже самого тонкого намека на нее, но это звучит в каждом слове и взгляде: мир, в котором любят по решению властей, мир, построенный по приказам и указам, мир, где люди не живут, а играют — страшный мир, мир бездуховный. В этом мире нет места истинной любви и истинному состраданию, нет места христианской доброте.

Вряд ли стоит сомневаться, что тогдашнее руководство Советского Союза не увидело в спектакле тех подводных камней, о которые разбивался сотворенный миф об СССР. Пусть это было глубоко завуалированным, пусть девять из десяти зрителей никаким образом не соотносили показанный сумасшедший дом со своей собственной реальностью, но спектакль заставлял думать, просто думать о месте человека в обществе, его роли, ответственности одного за всех, необходимости самой любви и ее проявлений.

Советскому человеку не нужно было думать обо всех этих вопросах. Партия давным-давно дала ответы на них, определила их место для той самой любви и регламентировала размеры ее проявления.

Но прямо воспрепятствовать триумфальному пути спектакля никто не мог — слишком много самых лестных слов было сказано уже, да и времена были уже не сталинские: просто так, как черт из табакерки, уже не смог бы выскочить на страницы «Правды» некий «разоблачитель».

Наступление на спектакль началось с гастролей в Ленинграде. Неожиданно (Раневская узнает об этом уже в Ленинграде) на роль одного из сыновей миссис Сэвидж приходит другой актер. Раневская безошибочно назвала его «рукой Москвы». Это актер был практически бездарен, он суетился на сцене, не имел даже отработанного правильного произношения, путался в репликах.

Он просто мешал, сбивал, вставляя в мизансценах глупые вопросы.

Но несмотря ни на что, гастроли в Ленинграде прошли очень успешно.

Однако в новом сезоне наступление на спектакль развернулось с устрашающей силой и решимостью. Неожиданно были заменены сразу три актера. Причем уровень их подготовки просто поражал Раневскую. Они путали слова, они не давали реплики в нужный момент. Иной раз они перебивали Раневскую и других партнеров, спешили высказать, просто выговорить свой текст и замолчать. Они могли вдруг напрочь забыть свои действия в мизансцене.

Играть стало просто невыносимо. Вспомните: Раневская воспитала в себе такого актера, который должен чувствовать игру партнеров. Она не могла играть, пренебрегая игрой остальных. Это было выше ее сил. Она просто не могла видеть рядом с собой на сцене бездарную игру. Некоторое время Раневская терпела, надеясь, что три новых актера войдут в роли, уловят нить действа...

Но дальше случилось то, что повергло Фаину Раневскую. На следующем спектакле она вышла на сцену и... увидела нескольких новых актеров. Ее даже не поставили в известность, что произошла замена. Она ни разу не репетировала с этими актерами. Более того, они сами практически не репетировали. Это был худший спектакль из всех. Раневская играла с затаенным чувством ужаса: она ожидала полного провала. И то, что провала не случилось, ее заслуга — она на сцене, в сущности, вела спектакль, управляя бездарными, неподготовленными актерами.

Этот спектакль был, как это звучит ни парадоксально, одним из лучших в новом сезоне: Раневская играла изо всех своих сил, стремясь своей игрой компенсировать проколы партнеров. Публика с воодушевлением следила за ее игрой, одаривая аплодисментами десятки раз во время спектакля, а в конце не отпускала актеров со сцены почти полчаса.

Но играть так дальше — на пределе своих сил и возможностей — Раневская не могла. Она понимала, что публика в массе своей идет смотреть на ее игру, но для Фаины Георгиевны этого было недостаточно: насколько ей была дорога ее роль, настолько ей был дорог сам спектакль, весь, целиком.

Бессонная ночь, которую провела Раневская после этого спектакля, дала ей ответ: спектакль хотят уничтожить. Спектакль стал не нужен. И если она согласится и дальше выходить на сцену, «Странная миссис Сэвидж» превратится в балаган, пустой, никчемный, и никакая самая талантливая игра одной актрисы его не спасет.

И она решилась. Так родилось ее письмо к Юрию Завадскому.

«Дорогой Юрий Александрович, мне очень жаль Вас огорчить, но я не могу не написать Вам. То, с чем я сейчас сталкиваюсь в спектакле "Сэвидж", заставило меня принять твердое решение — уйти из театра. Я не могу мириться с безответственностью перед зрителем, с отсутствием профессионализма в профессиональном театре. Я не могу мириться с равнодушием, распущенностью...»

Раневская писала в своем письме к Завадскому об этих скоропалительных, ничем не обоснованных вводах новых актеров, о полном отсутствии элементарной дисциплины на репетициях, об отсутствии режиссуры. Она высказала ему свое негодование тем, что ее не предупредили о новых актерах, что она, заслуженная артистка, столько лет отдавшая сцене, снискавшая популярность и себе, и театру, ощутила на себе полное неуважение со стороны руководства.

Требовательность Раневской к себе давала ей полное право быть требовательной ко всем, кто был с ней рядом. Она, воспитанная Павлой Вульф на лучших традициях русского театра, не могла терпеть того балагана, с которым столкнулась в этом сезоне со своей миссис Сэвидж.

Раневская поняла, что ее медленно убивают — убивают ее и ее лучшую роль, ее лучший спектакль.

Она не могла молча наблюдать за собственной смертью.

Ко всему написанному для полной картины остается добавить еще один небольшой штрих. Режиссер, поставивший «Странную миссис Сэвидж», будет вскоре обвинен и осужден, как проводник «неправильного» искусства.

И тем не менее Завадский послушался Раневскую. Еще немало выпадет перипетий на этот спектакль, но Фаина Раневская отстоит его, всякий раз демонстрируя свою готовность идти до конца...