Глава V. Сны о Пушкине, или Муля в стране Папуасов

«Объясните мне, — просила Фаина Георгиевна Раневская публициста Глеба Скороходова, — почему я так ненавижу всех этих ползающих по его книгам насекомых? И эту муху с золотым брюхом, и комарика, который держит в руках фонарик, чтобы вернее впиться в вашу шею, и тараканище, и прочую мерзость, которая у него, как у этой отроду не мывшейся Федоры, ликует, пьет и жрет? Не говорите мне ничего! Все равно нечистоплотность, которая прет со страниц его "детских" книг, никуда не денется!»¹

Острие литературной критики Раневской было направлено не только на Корнея Ивановича Чуковского, оригинального сказочника, действительно создавшего своеобразный поэтический инсектарий, но и на многих других современных ей авторов. Хотя к Чуковскому Фаина Георгиевна была определенно несправедлива. Автор «Мойдодыра», «Доктора Айболита», «Чудо-дерева» и других удивительных текстов был одним из самых светлых умов своего времени. Он не только сумел создать свой странный психоделический мир ярких образов, но и вошел в историю как искусный переводчик и яркий критик. Тем не менее Раневская тексты Чуковского недолюбливала. Возможно, это предвзятое отношение было ответом на не слишком лестные отзывы о Раневской в записях дочери поэта Лидии Корнеевны? У актрисы к Чуковской тоже были свои претензии: она считала появление воспоминаний дочери Корнея Ивановича об Ахматовой безнравственными, так как их автор в катастрофические для Ахматовой дни 1946 года, после разгромного постановления Жданова и до 1952 года фактически Анну Андреевну избегала.

«Читаю Даррелла, у меня его душа, а ум курицы»

Оценки Фаиной Георгиевной творчества некоторых писателей и поэтов напоминают удары дубиной. Раневская никогда не церемонилась с теми, кто ей казался пошлым и глупым. Критикуя литературные произведения, она доводила свои высказывания до театрального гротеска.

«Выступал поэт 1 мая 1978 года, — записала актриса в дневнике, — "Чтоб мой ребенок не робел при виде птиц на небосклоне". И прочие подобные желания, кои не запомнились. О Господи! За что?!»

«Деляги, авантюристы и всякие мелкие жулики пера! Торгуют душой, как пуговицами»

Раневская не прощала проявления фальши в искусстве. А к литературному творчеству у нее было особо пристрастное отношение. Рассматривая ее высказывания, можно прийти к выводу, что литература для Раневской была главным направлением культурной жизни. Она родилась и воспитывалась в семье, исповедующей, подобно большинству традиционных еврейских семей, культ книги. Одно из самых ранних детских впечатлений Фаины Раневской — реакция ее матери, вызванная сообщением о смерти Антона Павловича Чехова.

«На коленях матери газета: "...вчера в Баден-Вейлере скончался А.П. Чехов", — вспоминала Раневская. — В газете фотография человека с добрым лицом. Бегу искать книгу А.П. Чехова. Нахожу, начинаю читать. Мне попалась "Скучная история". Я схватила книгу, побежала в сад, прочитала всю. Закрыла книжку. И на этом кончилось мое детство. Я поняла все об одиночестве человека».

Семейным горем для Фельдманов стала кончина и Льва Николаевича Толстого, который был для интеллигенции тех лет живым божеством. Но главным эталоном художественного слова, фактически мерой всех вещей, стал для Раневской Пушкин. Его имя она произносила с трепетным придыханием. Пламенная любовь Раневской к Александру Сергеевичу имела оборотную сторону: лютая ненависть и яростная ревность к Наталье Николаевне Пушкиной-Гончаровой. Для Раневской жена Пушкина являлась в некотором роде квинтэссенцией глупости, эгоизма и наглости. Фаина Георгиевна, как и многие другие поклонники поэта, считала ее виновницей гибели Поэта.

«Любовь к Толстому, — записала как-то Раневская, — и мучительная жалость к нему и к С.А. (Софье Андреевне, жене Льва Николаевича Толстого. — Примеч. авт.). Только ее жаль иначе как-то. К ней нет ненависти. А вот к Н.Н. Пушкиной... ненавижу ее люто, неистово. Загадка для меня, как мог ОН полюбить так дуру набитую, куколку, пустяк...»

«Самый большой режиссер — Александр Сергеевич Пушкин»

Даты рождения Натальи Гончаровой и Фаины Раневской разделяют восемьдесят четыре года. Вдова Пушкина умерла за тридцать три года до рождения актрисы. И все равно Раневская считала ее своим личным врагом. У этой вражды были веские основания. Фанатично трудящаяся, талантливая, некрасивая Фаина Раневская и томная красавица-барыня, фигурант и жертва интриг, сведших в могилу «наше все», — настоящие антиподы, которых не могут разделить ни время, ни расстояние. По сути, это даже конфликт не двух личностей, а двух мировоззрений — творческого и потребительского. Степень духовной близости Раневской и Пушкина удивительна. Она воспринимала поэта как своего современника, а может быть, даже друга или родственника. Было бы очень любопытно узнать, что бы Фаина Раневская с ее напоминающим шило остроумием сказала бы по поводу сегодняшнего истошного культа поэта, возведенного на пьедестал государственного обожествления. Впрочем, легкая насмешка относительно собственной и национальной пушкиномании как-то промелькнула в обрывках ее воспоминаний:

«...я засыпаю, и мне снится Пушкин. Он идет с тростью по Тверскому бульвару. Я бегу к нему, кричу. Он остановился, посмотрел, поклонился и сказал: "Оставь меня в покое, старая б... Как ты мне надоела со своей любовью "».

«Перечитываю Бабеля в сотый раз и все больше изумляюсь этому чуду убиенному»

Среди чтения Фаины Раневской, если судить по ее записям, нет настольных книг либеральной интеллигенции оттепельного и застойного призывов. Она не упоминает, например, тексты Александра Солженицына и роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», являющиеся своеобразными маячками, обозначающими своих. Зато среди произведений, которые Раневская желала бы перечитать, мы можем увидеть «Исповедь» Жан-Жака Руссо, «Былое и думы» Александра Герцена, «Войну и мир» Льва Толстого и прочую хрестоматийную классику, включая «Тома Сойера». Этот выбор еще раз подтверждает отсутствие у Раневской коллективного мышления, даже в том случае, когда коллектив является группой инакомыслящих. По сути, ей были всегда безразличны тренды, указываемые переменчивыми эпохами. Раневская жила в своей собственной эпохе.

Во многом именно благодаря книгам сформировалось мировоззрение Фаины Георгиевны, но и сама она обладала незаурядным литературным талантом. Это касается не только сочинения афоризмов, но и придумывания ролевого текста в театральных и кинопостановках. Хотя как можно сочинять афоризмы? Они скорее падают на язык сами по себе, как манна небесная, особо восприимчивым и тонким людям. Раневская также была мастером захватывающих устных миниатюр, очень близких к жанру «новелла». По свидетельству ее биографа Глеба Скороходова, актриса однажды рассказала две потрясающих «булгаковских» истории. Правда, они скорее могли бы украсить сборник сочинений О. Генри или Эдгара Алана По, если бы эти американские писатели стали свидетелями того, что Фаина Георгиевна узнала, находясь в больнице на лечении.

«Среди моих бумаг нет ничего, что бы напоминало денежные знаки»

«В клинике, — рассказывала Раневская, — скончались два человека: известный художник и не менее известный военачальник. Умерли в один день и в один час. Соответственно, прощание родственников с покойниками тоже происходило почти одновременно. Но вот незадача! Санитары морга перепутали усопших, и в гроб художника положили военного, а в гроб военного — художника. Обнаружив в последний момент этот прокол, рассеянные работники, матерясь, принялись срывать награды с художника». Ну чем не трагифарс в духе Федерико Феллини или Луиса Бунюэля?

Другая больничная история Раневской повествует о человеке, заснувшем летаргическим сном, но признанным нерадивыми врачами мертвым. Когда с ним прощались родные и близкие, громко хлопнула входная дверь, покойник открыл глаза и поднялся:

— Кто я? Где я? Что это?

Несостоявшийся мертвец сидел в роскошном пиджаке и в кальсонах, к которым было пришито погребальное покрывало вместе с венками: брюки на покойного из рациональных соображений ушлые работники морга не надели.

Обладая таким специфическим черным юмором, Фаина Раневская могла бы написать несколько сборников подобных новелл. Могла бы, но не стала. «Писать должны писатели, — считала она, — а актерам положено играть на сцене». И все-таки Раневская со словом работала постоянно.

«Не понимают "писатели", что фразу надо чистить, как чистят зубы...

В особенности дамское рукоблудие бесит»

Сценарное и драматургическое сотворчество, практически соавторство с режиссерами и драматургами сопровождало всю творческую карьеру великой актрисы. Классическая отсебятина Раневской прозвучала на съемках фильма «Человек в футляре». Она сама придумала фразу: «Я никогда не была красива, но я всегда была чертовски мила». Реплика оказалась настолько уместной, что многие зрители до сих пор считают ее «чеховской». Раневская умела делать авторские штрихи и акценты, которые преображали не только тексты ее героинь, но и фильм или спектакль в целом. В кинокартине «Мечта» Фаина Раневская сыграла строгую, щепетильную мать еврея-неудачника — талантливого, но абсолютно безответственного в житейском плане молодого инженера, одного из тех неприкаянных типажей, коих восточно-европейские евреи называют «мишигене». Чтобы максимально ярко и убедительно обозначить кулацкую натуру и местечковую цепкость этой несчастной в общем женщины, Раневская придумала на съемочной площадке для своей героини ударную реплику: «Смотрите, Панове, у меня в доме воровка. Она обокрала меня, сломала комод и вытащила деньги. Это же мои деньги — они еще пахнут нафталином!» Этот нафталин, запахом которого пропитались деньги, и стал ключевым ингредиентом всей незабываемой сцены скандала в доме Розы Скороход. Раневская очень тонко чувствовала слово, понимая, что его сила способна разрешить сложные драматургические задачи. В найденном Раневской «нафталине» отозвались и жадность, и бедность, и мелочность, и местечковая ядовитость героини, его произнесшей.

«Даже колыбельную нужно писать так, чтобы люди не засыпали от скуки»

Среди литературного наследия Фаины Раневской — знаменитые письма Афанасия Кафинькина, выдуманного персонажа из несуществующего городка Малые Херы. Эта злая, если не сказать злобная мистификация Раневской предназначалась для шуточной переписки актрисы с друзьями и близкими. Стиль Кафинькина заставляет вспомнить монологи героев Михаила Зощенко и Андрея Платонова — людей очень активных, ошарашенных окружающей страшной жизнью, въедливых, кичащихся своим моральным уродством и стыдящихся его одновременно. Откровенно говоря, созданный воображением Раневской Афанасий Кафинькин — это довольно грубый шарж на советского обывателя с легким, но вполне заметным русофобским налетом.

«С Вашим рассуждением, — пишет Раневская от лица Кафинькина своей подруге, журналистке Татьяне Тэсс, — про таких, как я, надо с большой буквы кричать. У артистов ничего не проходит красной нитью, а я многие годы жил с буржуазной отрыжкой в голове, говел, имел сношения, а под влиянием Вас пробудился и теперь прошу вернуть мне гражданские права. Под влиянием Вас ездил в Тамбов, на коллоквиум мысли, где состоялся форум в направлении. Дорога в два конца, ресторан-кафе, где отравился свежей рыбой. Снимал люкс на две койки с водоснабжением. Все это во имя Вас, с Вашим призывом к моей духовной жизни»².

«Набоков? Замечательный писатель! Пишет изумительно! Вот только жаль, что сказать ему нечего...»

Письма Афанасия Кафинькина — это выплеск презрения к так называемому простому, но активному советскому человеку, желающему судить и оценивать искусство, опираясь на газетные заголовки. У Раневской были все основания недолюбливать Homo soveticus за то, что он сделал из нее «Мулю», за то, что воспринимал ее этаким дешевым сувениром из лавочки кустаря, милую безделушку, которую можно поставить рядом с фарфоровыми слониками, подковкой и чеканкой в рамке.

Но при этом актриса не испытывала ненависти к обывателю из Страны Советов, относясь к его агрессивному невежеству снисходительно, как к неизбежному стихийному явлению. Гораздо жестче она воспринимала своих коллег по цеху. И они отвечали ей взаимностью. Возможно, Фаина Раневская, обитая в СССР, в стране, искренним патриотом которой она являлась, ассоциировала себя с Николаем Миклухо-Маклаем, антропологом, путешественником и писателем, сумевшим обжиться среди папуасов Новой Гвинеи. Преклоняясь перед дарованием этого ученого, она мечтала прочитать все его работы. Одна из самых известных автобиографических книг Миклухо-Маклая называется «Человек с Луны». Вот таким Человеком с Луны была и Фаина Раневская.

«Читаю дневник Маклая, влюбилась и в Маклая, и в его дикарей. Я кончаю жизнь банально-стародевически: обожаю котенка и цветочки до страсти»³, — записала Фаина Раневская в 1948 году. Жить ей оставалось «всего» тридцать шесть лет...

Примечания

1. Скороходов Г. Разговоры с Раневской.

2. Щеглов Д. Фаина Раневская: «Судьба-шлюха».

3. Щеглов Д. Фаина Раневская: «Судьба-шлюха».