Валентина Талызина. Мелодрама в «розовой пене»

Марья Александровна Москалева, конечно, первая дама в Мордасове, и в этом не может быть никакого сомнения. Она держит себя так, как будто ни в ком не нуждается, а напротив, все в ней нуждаются. Правда, ее почти никто не любит и даже очень многие искренно ненавидят; но зато ее все боятся, а этого ей и надобно. Марья Александровна всегда отличалась между нами своим безукоризненным comme il faut,¹ с которого все берут образец. Насчет comme il faut она не имеет соперниц в Мордасове. Она, например, умеет убить, растерзать, уничтожить каким-нибудь одним словом соперницу, чему мы свидетели; а между тем покажет вид, что и не заметила, как выговорила это слово.

Ф. Достоевский, «Дядюшкин сон»

Где-то в 1963 году Раневская вернулась в Театр Моссовета. До этого она работала в Театре имени Пушкина. И на нее, как сейчас принято говорить, как на звезду или как на человека с именем, решили ставить спектакль по повести Достоевского «Дядюшкин сон».

Роли были распределены так, что князя играл Константин Константинович Михайлов, Мозглякова — Вадим Бероев, чахоточного Васю, учителя — Бортников, а главную роль, роль Марьи Александровны Москалевой, играла Фаина Георгиевна Раневская.

Мне в этом спектакле дали роль красавицы Зинаиды, дочери Марьи Александровны. Идея принадлежала нашему директору Михаилу Семеновичу и режиссеру спектакля Ирине Сергеевне Анисимовой-Вульф. Это был довольно смелый выбор — по поводу меня, потому что я до этого играла в театре Людоедочку, потом одну комсомолку, вторую, третью...

Когда мы первый раз собрались на репетицию и я увидела Раневскую вживую, вблизи, то я как-то зажалась. Как мне потом передали, Раневская про меня сказала: «Боже, какая она некрасивая!» Если бы я это знала, вообще бы и не разжималась. Мы репетировали месяц, два, три, у меня ничего не получалось. В присутствии Раневской я не могла ни разговаривать, ни видеть ее.

Тогда Ирина Сергеевна подошла ко мне и сказала:

— Валечка, вы чувствуете, что заваливаете роль?

— Да, чувствую.

— Ну давайте, приезжайте ко мне, мы всё посмотрим еще раз.

Я приехала в 10 или в 11 вечера. Мы с ней снова все разбирали: сквозное действие, обстоятельства, чувства. На следующий день на репетиции опять всё то же самое: я не разжималась.

Во время репетиций Раневская со мной не разговаривала. С Ириной Сергеевной они часто общались по-французски. Я изучала немецкий и поэтому, естественно, ничего не понимала. Это меня окончательно убивало, так как думала, что они обсуждают меня.

Подошли первые прогоны. Я чувствовала, что все делаю очень плохо. Ирина Сергеевна мне уже ничего не говорила, я была просто какая-то деревянная.

В то время у нас работала потрясающая гримерша Елена Ивановна, человек, как говорится, старого театра. Она мне говорила:

— Чичас, чичас, чичас мы бровки поднимем, чичас, чичас носик подтянем, чичас, чичас реснички приклеим.

А костюмерша Юлечка Брамлей сшила мне платье, воздушное, в «розовой пене», очень красивое. Она помогла мне его надеть, затянула в корсет. И когда я подошла к зеркалу, перед выходом на сцену, я подумала: «Боже, кто это?» В следующую секунду я поняла, что это я.

Потом во время гастролей в Париже про меня писали: «этот мраморный лоб... эта лебединая шея... этот тонкий стан... эта русская красота...» — но это уже было потом. А тогда я так подумала: «А кого, в конце концов, я боюсь?» — и спокойно пошла на сцену. Был эпизод, когда Зинаида, красавица Зинаида, просит прощения у князя за ту подлость, которую она сделала, согласившись выйти за него замуж ради спасения своего чахоточного друга Васи.

Выйдя на сцену вся такая вот в «розовой пене», я бросилась на колени:

— Князь! Князь! Простите меня!

Фаина Георгиевна, конечно, была великая актриса, но прежде всего была женщиной. И как только меня так «прорвало», она сказала режиссеру:

— Ирина, но это же мелодрама!²

Ирина Сергеевна была очень рада, что из меня наконец «хлынуло», и быстро ответила:

— Фаина Георгиевна, неважно, все хорошо, пусть, пусть!

А меня уже несло, я кричала:

— Князь! Князь! Простите меня! Простите меня!

Вдруг я поняла, что надо по роли.

Состоялась премьера, спектакль оценили очень хорошо. Нас отмечали — и Бероева, и Бортникова, и Константина Константиновича Михайлова, он играл потрясающе, и Фаину Георгиевну Раневскую.

Потом она меня приняла, стали мы репетировать, играть, и она мне говорила даже «Валечка».

Раневская была очень требовательным человеком. Очень. Ну, видимо, по своему таланту. Она хотела, вероятно, чтобы все были такие талантливые, чтобы все так же репетировали, как репетировала она, и так же понимали роли, как понимала их она.

Что еще рассказать про Фаину Георгиевну? Все говорят, что у нее были какие-то афоризмы, анекдоты. Не знаю, но за то время, что я с ней общалась, нечто подобное слышала только однажды.

После премьеры «Дядюшкиного сна» Раневская пригласила всех участников спектакля к себе домой и устроила небольшой стол — чай, вино, какие-то закуски. На протяжении всего вечера ей постоянно звонили поклонники. Только мы начинаем что-то рассказывать, раздавался звонок. Она поднимала трубку и говорила: «Да, да, да... Я не могу больше говорить, простите, я из автомата», — и клала ее обратно.

Примечания

1. умением себя держать (фр.).

2. «15 лет я не перечитывал мою повесть "Дядюшкин сон". Теперь же, перечитав, нахожу ее плохою. Я написал ее тогда в Сибири, в первый раз после каторги, единственно с целью опять начать литературное поприще и ужасно опасаясь цензуры (как к бывшему ссыльному). А потому невольно написал вещичку голубиного незлобия и замечательной невинности. Еще водевильчик из нее бы можно сделать, но для комедии — мало содержания...» (Ф. Достоевский, из письма М. Федорову от 19.09.1873).