Татьяна Бестаева. Про честь и про «Совесть»

У нас были очень теплые, можно сказать дружеские, отношения. Когда я получила свое первое звание — заслуженной артистки России, Фаина Георгиевна через Машу Вишнякову (она работала помощником режиссера в Театре Моссовета) передала мне подарок — такую симпатичную коробочку с «женскими радостями», красивыми серебряными кошелечками, зеркальцем, очечником; но главное — надпись на коробочке: «Танюшу, милую, поздравляю и желаю, желаю, желаю... Ваша Раневская».

Первое знакомство было весьма оригинальным и неожиданным. Я проработала в театре уже 2—3 сезона, состоялась премьера спектакля «Совесть» по пьесе Доры Павловой. Это был очень яркий, смелый по тем временам спектакль, и хотя он был на партийную тему, успех имел феноменальный. Об этой постановке очень много тогда писали. В общем, такая «бомба». Я играла в нем роль жены секретаря парторганизации,¹ Наташу Мартьянову, и, казалось бы, должна быть положительная роль, но моя роль считалась отрицательной. Тогда был такой «примитивный» подход к ролевому материалу — роли были положительными, или «голубыми», и отрицательными. Саввина была положительной, а я — отрицательной. Но «отрицательные» роли были, как правило, гораздо интереснее и ярче положительных. Так и моя «отрицательность» заключалась в том, что я была веселая, красивая, кокетливая, любила танцевать, нравиться мужчинам. Ну вот отрицательная!

В этот период вернулась в театр Фаина Георгиевна. Она знакомилась с репертуаром, с новыми артистами и пришла на этот спектакль. Среди актеров прошел шумок: «Фаина Георгиевна, Фаина Георгиевна». Все знали, что она в зале, что смотрит спектакль из директорской ложи, и поэтому очень волновались. Я ее тогда еще не знала, с ней не работала, поэтому бояться и волноваться у меня повода не было. На другой день мы случайно встретились около буфета, она меня остановила и, игриво сверкнув глазами, сказала:

— Деточка! Я была вчера на спектакле!

— Я знаю, Фаина Георгиевна.

Она говорит:

— Вы мне очень понравились! Такая блядь!

Я сначала растерялась, покраснела даже, хихикнула как-то по-дурацки, но потом поняла, что это не обо мне, а о моем персонаже, что я точно и правильно сыграла свою роль и в результате была очень даже гордая.

Один раз в неделю главный режиссер нашего театра Юрий Александрович Завадский проводил свои знаменитые «беседы», на которых обсуждались планы театра и т. д. Явка была обязательной, собиралась вся труппа, хотелось хорошо одеться, ибо все замечалось, а к нам, молодым, был повышенный интерес. Раневская игнорировала эти собрания, и я слышала, как, читая на доске объявлений об очередной «беседе», недовольно ворчала:

— Опять эта месса в бардаке!

Фаина Георгиевна любила своего гримера, своего костюмера, и это понятно, потому что человек привыкает к тем, кому позволяет видеть себя раздетым, переодевающимся. И вот однажды заболела ее костюмерша. Началась паника, не знали, что делать, кого к ней, как говорится, подкинуть. А в то время у нас в театре появилась новенькая молодая костюмерша Таня — очень хорошенькая, с розовенькими щечками, с замечательной улыбкой. И эту Таню, безумно напуганную, запускают в гримерную Раневской, как в клетку с тигром. Сначала Фаина Георгиевна пробурчала что-то невразумительное, но потом, видя робкую молодую девочку, трясущуюся от страха, спросила:

— Как вас зовут?

— Таня, — робко говорит та.

— Вы замужем?

— Нет, — отвечает Таня, заливаясь краской.

— Бедняжка! — сказала Фаина Георгиевна. — Вам все еще предстоит. Я помню, когда меня лишали невинности, это было в Одессе, я так орала, что прибежали городовые.

А меня каждый раз при встрече спрашивала:

— Деточка, вы замуж не вышли?

— Нет, — с досадой отвечала я, потому что действительно очень хотелось.

— Ну и правильно, — говорила она. — Пусть будет приходящий!

Примечания

1. Секретаря парторганизации, Мартьянова Василия Константиновича, играл Николай Сергеевич Лебедев.