Ия Саввина. Суровый добряк

Есть три человека, о которых мне писать и говорить просто немыслимо. Это Фаина Георгиевна Раневская, Олег Николаевич Ефремов и Володя Высоцкий, потому что эти личности не вмещаются в мой бедный лексикон, такого они масштаба...

Мы разговаривали как-то с Фаиной Георгиевной, и она рассказывала о Любови Петровне Орловой: «Позвонила мне незнакомая женщина и очень робко попросила принять ее, ей нужно посоветоваться. Вошла очаровательная, стройная, красивая, скромно, но со вкусом одетая, в общем, западная». Она работала тогда в Театре Немировича-Данченко, и театр не отпускал ее на съемки. Фаина сказала: «Плюньте на ваш театр и идите сниматься, потому что кино — ваше будущее». И всю жизнь Любовь Петровна называла ее «моя добрая фея».

Вот такой доброй феей оказалась Фаина Георгиевна и для меня, как ни странно. Я снялась в «Даме с собачкой» и получила письмо. Я даже не посмотрела на подпись, стала читать. Смысл заключался в следующем: женщина, которая мне писала, слышала, что я журналистка и собираюсь после «Дамы с собачкой» идти в Детгиз редактором. Это была правда. И в конце: «Я умоляю вас, вы рождены актрисой, вы должны быть актрисой. Раневская». Кто бы сейчас мог такое написать?

Я всегда ее сравнивала с моим любимым писателем Салтыковым-Щедриным. Про него говорили «суровый добряк». Вот Фаина Георгиевна тоже была суровым добряком.

В работе мы с ней впервые встретились в «Странной миссис Сэвидж» Джона Патрика. Раневская сказала, что там есть прекрасная роль и она очень хочет, чтобы я ее играла. Ставил спектакль Леонид Варпаховский.

Раневская вела себя на репетициях так, будто она закончила только первый класс школы. Она безумно волновалась, очень переживала, и как бы мы ее ни поддерживали, она говорила: «Все не так, все я делаю не так!»

Во время нашей совместной работы она всегда что-то подсказывала, давала советы, и это было счастье.

— Вот вы говорите: «Зубной врач меня любит», — и показываете зубы. Это вульгарно, этого не надо делать.

— Закажите себе новое платье, девочка, ваше уже обветшало.

— Фаина Георгиевна, вы понимаете, я надеваю эти очочки без стекол и это платье, и я себя уже чувствую Фейри.

— Понимаю, ради бога, согласна.

Один раз мы с ней поссорились страшно, уже на последней репетиции. Я не буду пересказывать этот момент. Наши мужчины, Вадик Бероев, Костя Михайлов, тогда послали за коньяком, в рюмочки разлили. И Вадик хотел что-то сказать, но я перебила: «Фаина Георгиевна, я готова стоять на коленях вечность, чтобы вы меня простили. Но я понимаю, что простить невозможно». Она, глядя на меня своими распахнутыми глазами, протянула рюмку, и я протянула, а выпить уже не могла, потому что от нервного напряжения расплескался весь коньяк, ничего не осталось...

И после репетиции Фаина Георгиевна позвонила мне. Мы с ней четыре часа разговаривали, и обе рыдали, обе плакали. Я просила пять тысяч раз прощения, ругала себя на чем свет стоит. А Фаина винила себя: «Нет, это я виновата, я эгоистка, я такая-сякая, я знаю, как вам нелегко живется, я знаю, какие у вас нервы, и я позволила себе то, что я себе позволила. Я не имела на это права, это вы меня, девочка, простите. Вы знаете, у меня все умерли, я совершенно одна. У меня только на стенах висит все мое богатство — это портреты Пастернака, Улановой, Ахматовой... Я страшно одинока. Мне так тоскливо. Вы знаете, я вам позавидовала. Вам по молодости все так легко дается! А для меня собраться на репетицию и провести ее — так сложно! Поэтому, очевидно, я так и выступила, как старая негодяйка».

И когда я уходила во МХАТ, к Ефремову, она подарила мне кольцо. Печатка, перстень, с инициалами — БФ. Я отказывалась, естественно, как могла, но она сказала:

— Нет, нет, нет, вы знаете, что это? Это — «Благословляю, Фаина».

И я счастлива жить, всегда чувствуя и ощущая ее благословение.