Леонид Евтифьев. Повесть о неразбитой тарелочке

Спектаклей «Дальше — тишина» мы сыграли много, я думаю, за сотню было... В 1969 году состоялась премьера, и с какими-то паузами, перерывами мы играли его до 84-го. Это был ее любимый спектакль и одна из самых интересных ее ролей, в том плане, что она в ней все раскрыла. Она была разная — и жалкая, и гневная, и сострадающая...

Перед тем как начать работу над спектаклем «Дальше — тишина», все участники, которые были заняты в нем, пошли в ВТО, где нам показали снятую американцами картину «Уступи место завтрашнему дню», по сценарию которого ставили наш спектакль «Дальше — тишина». Я помню, что Фаина Георгиевна сидела очень недовольная американской актрисой, исполнявшей роль Люси Купер, и все время говорила: «Нет, злая, злая старуха, она очень злая». Ей она не понравилась.

А ту роль, которую в спектакле потом играл Плятт, исполнял актер с лицом и усами, как у министра иностранных дел прежних времен Молотова. И я еще громко сказал по ходу, когда мы смотрели: «Ой, как на Молотова похож». Фаина Георгиевна засмеялась: «Действительно, Молотов». Убогое осталось впечатление от этой картины: не жалко было ни Люси, ни ее мужа, и все как-то было ну не так — не было души там...

Впоследствии Фаина Георгиевна любила играть спектакль «Дальше — тишина»: действительно, она его целиком создала, она его любила, и он был очень человечный, этот спектакль, поставленный Анатолием Эфросом.

Единственное, ей не нравилось, что на сцене стоял такой большой широкий дубовый старинный шкаф, на который Эфрос закинул большой двухколесный велосипед. И вот на этом импозантном, старинном, может быть даже антикварном, шкафу лежал этот велосипед, и она все время возмущалась: «Боже, ну зачем это так?» А в этом была какая-то любопытная режиссерская задумка, намек на то, что здесь и молодые люди живут, и старики. Хорошая такая, симпатичная декорационная деталь. Но ей это не нравилось.

Спектакль «Дальше — тишина» одно время хотели снять на телевидении. Известный какой-то режиссер нас всех собрал, и мы даже по традиции тарелочку разбивали.¹ Кстати, тарелочка очень плохо разбивалась. Несколько раз по ней стучали, но она так и не разбилась. Как оказалось, правильно, потому что это был единственный день — мы что-то прорепетировали, прикинули начало этого спектакля, первой картины, но потом Раневская не захотела на телевидении сниматься. Видимо, без зрителя ей было неинтересно. Она из тех актеров, от которых зритель не только получал потрясение, но и отдавал ей свою энергию. Она не хотела сниматься без энергии зала, без зрителя.

Кончилось все тем, что поставили камеру прямо во время спектакля и сняли. Помню этот красный горящий огонек камеры. Три спектакля подряд снимала одна камера, только с разных мест. И потом из этого сварганили спектакль «Дальше — тишина». Так как нас снимали по ходу действия, не специально, дескать, играйте, мы вам не мешаем, то нам ничего не заплатили. Это было сделано из соображений финансовых. К сожалению, только так. А может быть, и хорошо, что хоть так сняли, может, есть в этом дыхание театра, сцены.

Конечно, запись спасают два актера — Раневская и Плятт, потому что глаз невозможно отвести, когда Фаина Георгиевна говорит крупным планом, — ее глаза, слезы, эти ее душевные траты...

Она цепляла, в ней был какой-то вампиризм (так сейчас об этом говорят). Если помните, в спектакле «Дальше — тишина» из Раневской делали американку: гримерша взбивала ей волосы, эти голубые седые волосы. Особого-то грима у нее на лице не было, а прическу делали, потому что она была уже старенькая, волос не так много, и их делали попышнее. Она за этим следила.

И я помню, как однажды гримерша Ида, очень милая, деликатная женщина, вся в слезах выскочила из гримерной Раневской с криком: «Нет, я больше не могу, так нельзя, я никогда больше сюда не приду!» — и рванула по коридору к лифту, чтобы подняться на 5-й этаж, где у нас находился гримерный цех. А через некоторое время дверь гримерной раскрылась и вышла Раневская — в хорошем настроении, такая оживленная. Что она там говорила этой Иде, чем ее подзуживала? Она подпитывалась, безусловно. Но вот она умела так ковырнуть... И очень остра, конечно, была на язык.

Спектакль, поставленный Эфросом, хорош тем, что в нем поднимается извечная тема, классическая, вековая — старые люди никому не нужны. Даже собственным детям. Я помню, стоял за кулисами, смотрел, и всегда к горлу подкатывал ком, когда этих двух стариков, проживших, наверное, лет 50 вместе, растаскивают, разлучают — одного отправляют в один конец страны, в приют для престарелых, а другого — в другой. И публика шла на спектакль, всегда был аншлаг.

Сострадание — оно свойственно русскому человеку. Когда мы раскланивались на публике, то я видел, как в зрительном зале женщины вытирали платком глаза. Народ плакал. И было отдохновение, катарсис, очищение. Люди становились лучше. Было колоссальное сочувствие этой женщине с огромными глазами, которые выражали все — и боль, и радость, и гнев.

Примечания

1. Традиция выглядит так: в первый день съемок разбивают тарелку, на которой обычно пишут имена участников съемок, и каждый берет себе по осколку. В конце все собираются и пытаются из осколков сложить целую тарелку. Если это получается — значит, все, кто был на съемках в начале, дошли до финиша (а так бывает далеко не всегда) и фильм удался.