Леонид Евтифьев. «Потому что в них была жизнь...»

За 15 лет нашей совместной работы в Театре Моссовета Фаина Георгиевна сыграла достаточно мало ролей — «Странная миссис Сэвидж», «Дальше — тишина», затем «Последняя жертва» Островского и опять Островский — «Правда — хорошо, а счастье лучше». И все роли — замечательно. И везде она разная. Раневская находила какие-то такие живые характеристики и имела колоссальный успех. Люди шли на Раневскую. Да, у нее была небольшая роль, скажем, в спектаклях «Правда — хорошо, а счастье лучше» или в «Последней жертве», но она всегда уходила на аплодисменты. И это не были формальные аплодисменты благодарности. Она действительно играла замечательно...

Раневская приходила в театр за два часа до спектакля. Я сам видел, как в пять, еще без грима, в своем платье, в своей одежде она ходила по театру, по сцене, поднималась на бельэтаж, на балкон — она привыкала, адаптировалась, готовилась. Обычно актер приходит в полседьмого, чтобы надеть костюм, сделать грим, и в семь — начало. Таков распорядок, устав — за полчаса до начала спектакля. А она приходила в пять. Для нее встреча со зрителем была событием. Она была всеобщей любимицей. Возможно, самой известной в Советском Союзе актрисой.

Ей было уже под 80, когда мы играли спектакль «Дальше — тишина». Иногда Раневская себя плохо чувствовала, возникали по месяцу паузы, потом мы собирались, повторяли тексты у нее на квартире и играли дальше. Она тяжело дышала, на лице выступал пот, но она не жалела себя, тратилась. Она с такой отдачей играла!

В этом спектакле у меня была роль младшего сына Роберта. Там по ходу действия я должен был целовать ей руку. Я выхожу, здороваюсь и целую. И не просто один раз, а несколько. Собственно, я и мать свою никогда не целовал один раз. И Раневская мне за кулисами сказала:

— Ну что же вы так, несколько раз прикладываетесь к моей руке? Моя рука — рука старой женщины, а вы вот так делаете.

Я отвечаю:

— Фаина Георгиевна, я ведь не вам целую руку, а маме.

И она на меня своими умными глазами уставилась, думала, я шучу. А я совершенно серьезно сказал. Раневская несколько секунд смотрела, потом поняла, что мотивация моя нормальная, ничего не ответила и, немножко недовольная тем, что я посмел ей возразить, отошла.

Может, это стало одним из поводов, почему вскоре она заменила меня другим актером. Вдруг я ей чем-то не понравился. Не знаю чем. Может, я слишком активно играл свою роль. Сделали замену, ввели другого. Был такой Анатолий Антосевич, Царствие ему Небесное, милый такой актер, мягкий, губошлеп немножко. Но эта мягкость ей тоже не понравилась. Он всего раза два или три сыграл и она сказала: «Нет, верните прежнего». Меня вернули. Моя энергетика была ей, видимо, ближе.

В одной передаче какая-то женщина рассказывала о том, как она смотрела Шаляпина. Это было до войны, она сидела на галерке, то ли в Большом театре, то ли в каком-то другом. Шаляпиным же тогда все бредили, это был такой же кумир, как Раневская. И вот с высоты галерки, откуда все актеры казались маленькими, она видела Шаляпина крупным планом, как будто он стоял в двух шагах от нее: «Я помню его глаза, нос, губы, отчетливую дикцию, блеск глаз».

Нечто похожее случилось и у меня. Я решил посмотреть спектакль «Странная миссис Сэвидж», когда сам там уже не играл. Я сидел на балконе, откуда людишки на сцене кажутся маленькими букашками. И вот такая же вещь произошла с лицом Раневской. Я видел ее глаза, эти особые, завораживающие глаза, будто в двух шагах от меня.

И потом я об этом рассказал Раневской во время спектакля «Дальше — тишина», за кулисами:

— Фаина Георгиевна, я смотрел вас в «Странной миссис Сэвидж» с балкона, и такое было впечатление, что ваши глаза крупным планом, а все остальные — с булавочную головку. Такое чудо приближения.

А она мне сказала:

— Это потому, что в них была жизнь.

Видите, как ответила? Просто: «Потому что в них была жизнь». Больше ничего не сказала. Вот такие чудеса бывают в нашей сценической жизни.